Глава 18

Вадим Коладзе шагнул к двери, но тут на него легла тень Жоры Тоста. Тихо подкравшись, он дернул руку хозяина, сграбастал его за ворот рубахи, притянул к себе, сжал горло и прошипел:

– Ты чего задумал?

– Они ведь все равно войдут.

Вадим хотел вырваться и закричать, но пальцы сдавили горло сильнее. Жора был выше его на полголовы, тяжелее килограммов на тридцать и к тому же имел тюремный опыт жестоких драк и поножовщины. А Коладзе не помнил, когда поднимал что-то тяжелое: хоть чемодан, хоть сумку. Он давно и твердо усвоил правило, что «каталам», карточным шулерам пуще всего надо беречь руки, особенно пальцы, и никогда этот закон не нарушал.

Жора влепил хозяину зуботычину такой силы, что в глазах потемнело, а рот наполнился сладко-соленой кровью, ударил еще раз открытой ладонью в нос. Кровь брызнула на рубаху, Коладзе лишился чувств и упал на пол.

– Одно из двух – или сам открываешь дверь, или ее открываем мы! – прокричали с другой стороны. – Но тогда на доброе отношение не рассчитывай. Минута на размышление.

– Пошли в задницу, – прошептал Тост.

Дверь и дверной косяк сделаны из нержавеющей стали. Ментам придется попотеть перед тем, как войти сюда. Нужно срез а ть при помощи сварочного аппарата внешние петли или возиться с замками. Время работает на Жору. Он перевернул Коладзе на спину, пошарил по карманам, выудил связку ключей и снял с железного кольца два ключа. Один опустил в верхний карман рубахи, второй сунул в задний карман брюк. Затем кинулся на кухню, не зажигая света, выглянул во двор, освещенный фонарем. Ни людей, ни машин. Отлично. Пути к отступлению пока не отрезаны. Но глупо уходить пустым. Он вернулся в большую комнату. Два лоха, напуганные до смерти, будто это за ними пришли, стояли у окна, задернутого занавеской, и о чем-то переговаривались.

Вытащив из-под брючного ремня пистолет, Жора наставил ствол на Анатолия Ивановича:

– Где деньги, падаль?

– Какие… Какие еще деньги? – хриплым шепотом, будто ему на шею удавку накинули, спросил тот. Нижняя челюсть подрагивала от волнения, он вжал голову в плечи, будто ждал удара молотком по темечку.

Миша попятился в темный угол. Судьба приятеля его мало волновала. Тут каждый за себя.

– Где деньги? – настойчиво повторил Тост.

– Вон на столе, – промямлил Анатолий Иванович. – И еще в бумажнике.

Жора ударил его кулаком наотмашь и пнул в пах коленом. А потом съездил рукояткой пистолета по шее. Удар получился сильным, Анатолий Иванович упал на пол. Было слышно, как менты барабанят в дверь. И не ногами, а кувалдой или молотком. Хотят высадить замки или снести дверь вместе с косяком. Тост шагнул вперед, с силой ткнул стволом в живот Миши.

– Ну?

– Под кроватью в соседней комнате. – Миша вытер ладонью со лба капли пота. – Вся наличность в спортивной сумке.

– Если только пикнешь, я вернусь, – пообещал Жора, – и выброшу из окна твой труп.

Он кинулся в соседнюю комнату, включил свет и вытащил из-под кровати объемистую сумку, закрытую на крохотный замочек. Ножом вспорол синтетическую ткань, выкинул из сумки какие-то шмотки. Под ними лежали пачки долларов сотенными купюрами, перехваченные крест-накрест тонкими резинками. Он рассовал по карманам шесть пачек, поднялся и снова пошел в кухню. В этом доме Жора играл бессчетное число раз, изучил каждый метр и знал, что в дальнем углу кухни есть что-то вроде другого коридорчика, всего полтора шага в ширину и три-четыре шага в длину.

Он на цыпочках подошел к двери, за которой был черный ход, выходящий не к парадному подъезду, а на противоположную сторону – там полицейских машин не видно. Вытащил ключ, нащупал замочную скважину. А если все-таки менты знают об этой двери? Глупость! Если бы они вспомнили о черном ходе, то вошли в квартиру именно отсюда. Дверь деревянная, навались на нее плечом, и она вылетит вместе с петлями. А они поперлись через парадный подъезд, ломают стальную дверь. Значит… Жора не стал тратить время на решение этой простой задачи, толкнул дверь и переступил порог. Света на лестнице не было, а на двор выходили крошечные окошки, занавешенные паутиной и пылью. Сюда жильцы вытаскивали старую мебель, которую жалко выбросить, и прочий хлам.

  72