58 
И Тилод был забыт. Неудивительно. Удивительно, что спустя два года зодчий вернулся!
Однако от парня, которого когда-то увез Бентан, в возвратившемся Тилоде остался разве что рост. Теперь это был мужчина, на пути которого становиться не хотелось. И предшественник Дага, пожелавший узнать, где провел время бывший зодчий, поглядев Тилоду в глаза, оставил это желание. Предшественник был стар, его вскоре заменили. А бывший зодчий доказал, что он вовсе не бывший. Больше того, Тилод стал мастером, не знающим равных в Фаранге. И в тени этого превращения осталось незамеченным то, что он привез с собой крошку сына.
Тилод строил дома, виллы, военные укрепления. Всем была видна его работа, но сам зодчий оставался тайной. Впрочем, тайной, убранной в славу… Мало кто возвращается с Юга! Мало кто, возвратившись, становится лучше, чем прежде. Но никто не остается таким, каким был.
Тилод взял сына к себе, когда тому исполнилось шесть лет. Скромен был дом зодчего. Для человека его ранга. Но мальчику дом показался дворцом. Три этажа: один – под землей, два – над ней. Резьба, шелк, мозаика, драгоценная посуда. Ванна из цельного камня, прозрачного, зеленоватого, как вода. На крыше – сад. Не боялся хозяин, что крыша упадет на голову во время землетрясения,– сам строил. Прочен дом, устойчив, как корабль. И красив, как корабль.
А слуг было совсем мало: кухарка, садовник, служанка да учителя Санти. За собаками и пардом Тилод ухаживал сам.
Сложными были отношения отца и сына. Санти его побаивался, хотя поводов не было. Напротив, отец делал для мальчика все, что бы тот ни попросил. Поначалу Санти опасался, что отец возьмет в дом жену, но Тилод этого не сделал. Матерью своей мальчик почитал сестру отца, а что до настоящей матери,– когда он спросил о ней, Тилод сказал только: надеюсь, ей не пришлось бы тебя стыдиться!
В этом был весь зодчий: гордость и скрытность.
Лишь с одним человеком водил дружбу Тилод: с капитаном Шиноном, тем, кто позднее стал Начальником Фарангской гавани.
Фаранг. Легкий и строгий, жаркий и веселый, с сине-зелеными садами и белыми домами из мягкого камня над голубой чашей залива… Город, который стоит любить! И Санти любил. Он знал каждый закуток Фаранга, каждую крохотную бухточку его побережья. Семнадцать лет его жизни, первые семнадцать лет, когда память впитывает то, что будет потом вечным и светлым чувством Дома,– это Фаранг! Санти знал его сверху донизу, до бастионов, охраняющих вход в гавань. Сколько раз он пробирался туда ведомыми лишь мальчишкам лазейками, чтобы пощупать древние толстые камни, поболтать с солдатами, вырезать свое имя на деревянной раме баллисты. Воины не возражали. Многие из них сами десяток-другой лет тому назад карабкались по обветренным скалам, чтобы оказаться на рыжем от пыли гребне крепостной стены. От фортов до сторожевых застав за цветущими предместьями каждый дом, каждая решетка, каждый бортик каждого общественного бассейна – все было перетрогано, пересмотрено, накрепко осело в памяти… Дом! А еще был Порт, Гавань… Весь Мир, сосредоточенный между крыльями залива. Разноликий и многоязычный. И неизменно дружественный к тому, кто приходит с приязнью и любопытством. Если мир жесток – это справедливая жестокость. Если добр – добр по-честному. Но, главное, он бесконечно, безумно интересен, этот мир. И огромное искушение – смотреть, как уходят корабли в море Зур. Смотреть… И оставаться дома. Сколько тощих мелкозубых фарангских мальчишек не устояли! Сколькие из них ушли в пенное море Зур… Многолюден Конг. Многолюден и щедр. Улыбка на лице его. Но терпкий вкус у этой улыбки… Зато двери Конга открыты, корабли крепки, а жители надежны, как древко копья. Так думал Санти. И не ошибался. В семнадцать лет человек редко помышляет о том, что у каждого копья есть наконечник. И сделано оно человеческой рукой для того, чтобы, пропев победную песнь, разорвать острием человеческое же сердце. Но кто осудит древко за его упругую легкость? Кто осудит меч за чеканный узор на рукояти? Таков Фаранг. Таков Санти. Таков благословенный Конг.
Санти рос, жил, учился, как любой из фарангских мальчиков, чьи отцы могут избавить сыновей от каждодневного труда. Быть может, был он немного более застенчивым, немного более самоуглубленным, но с теми же желаниями и мечтами: водить боевой корабль по пенному морю, скакать на парде…
А потом вдруг, неожиданно для самого мальчика, возникла в нем музыка. И начал он узнавать музыку вокруг: в плеске волн, в голосах людей, в мерной, чудесной речи уличных сказителей. Сверстники его уже вовсю тискали девушек, а сын Тилода уединялся, чтобы читать древние свитки. Отец, заметив увлечение, потакал: покупал книги, как прежде – игрушки. Хотя стоило это в не знающем печатного дела Конге недешево. И трепет, который испытывал Санти, вынимая пожелтевшую рукопись из цилиндрического футляра-тубуса, был не меньшим, чем у его ровесника, раздевающего девушку. А потом вдруг подвернулся Билб, добродушный хитрый толстяк, любитель вина и пошловатых анекдотов. И виртуозный мастер игры на ситре. Санти догадывался: Тилод нарочно свел их, чтобы очарованные друг другом, похожие не больше, чем пушистый гурамский следопыт и боевой пес, но происходящие из одного корня старый Билб и юный Санти вцепились друг в друга, как лапки медовницы вцепляются в чашку цветка.
58 
