17 
Шестой час. Я приказываю вознице подождать. Повозка останавливается, мулы, украшенные цветами – в честь Меркурия, повелителя перекрестков, – мотают лохматыми головами, отгоняя мух. Запах олив плывет над дорогой, словно тонкая, едва заметная серебристая лента. Я вижу в отдалении, за плетеной оградой, серебристые кроны оливковых деревьев, увешанных мелкими зелеными плодами. Лучшее масло в Рим привозят из Испании, но местное, италийское, тоже неплохое. Рядом с оливой неторопливо возится загоревший дочерна раб – почти голый, в одной набедренной повязке. У его ног стоит высокая плетеная корзина. Раб собирает оливки. Не торопясь, обрывает по одной – чтобы не повредить плотную зеленую кожицу – и бросает в корзину.
Это чье-то владение. Может быть, кого-то из моих многочисленных римских знакомых. А может быть, чем Тифон не шутит, и самого Божественного Августа…
Дорогу недавно обновляли, поэтому серые камни соседствуют с почти черными свежими, делая ее пятнистой, как человеческая жизнь.
Я еще немного стою так, чувствуя, как затылок нагревается под италийским солнцем. Словно горячая ладонь лежит на нем. Я прощаюсь. Это чувство возникает перед дорогой – ты ждешь нового, но в то же время у тебя в животе – комок снега, сквозь который процеживают вино, чтобы охладить его перед трапезой. И красная тонкая струйка льется, протаивая розоватые ходы в снеговой массе. Запах вина. В триклинии шумят люди.
Еще маленьким я любил зайти на кухню – посмотреть, как кухонные рабы готовят обед.
Это было давно. Так давно, как никакому снегу не пролежать. Разве что на вершине Альп…
– Господин, надо ехать. Иначе мы не успеем в гостиницу до темноты.
Я киваю. Только очень смелый (или очень глупый) путник будет ночевать в открытом поле – разбойников еще никто не отменял. Впрочем, сейчас они стали потише – спасибо Августу. Гражданская война закончилась много лет назад, разоренная некогда Италия снова набирает вес, нагуливает жир, сброшенный (иногда вместе с мясом и кровью) в те смутные времена, когда Август и Марк Антоний делили наследство Республики.
И кровавые псы шли по Италии, глядя в списки проскрипций. Пока однажды в них не оказалось имя моего отца…
Молчаливые глумящиеся люди в туниках вольноотпущенников вошли в наш дом, вонзили в Луция Деметрия Целеста мечи, бросили его тело в саду, изнасиловали рабынь, переломали мебель и ушли – в жутковатой тишине всеобщего молчания. Никто не посмел поднять голос.
Благородный Август, как обычно, благороден.
Я молчу. Ветерок обдувает сзади мою шею. Возможно, когда-нибудь я вспомню, как мечтал вонзить меч в тощее тело Августа, как сделали когда-то убийцы Гая Юлия. Плащ с алым подбоем, закрывающий лицо, – и клинок, входящий в плотную белую ткань – легко, почти без сопротивления. Коли, коли, коли! – учит легионеров центурион. Не маши мечом, коли – так надежней.
– Господин? Господин Гай, надо ехать, – говорит старик Тарквиний.
Он стареет, особенно заметно в последний год. Думаю, у него почти не осталось зубов. Дорога тяжела для него гораздо больше, чем для меня – молодого, но он раб, а рабу не положено жаловаться.
Надо ехать. Я киваю. Нужно до семи добраться до гостиницы и пробыть там, в тени и прохладе, до десяти часов. Три смертельных часа – убийственная жара, только плохой хозяин выгонит в это время раба на работу. Наступает мертвый сезон – в августе в это время скот будет падать от жары; сейчас июльские календы, так что еще можно дышать. Но путешествовать в это время – увольте.
От раскаленных камней дороги тянет жаром, как от кухонной печи. Воздух плавится и изгибается, словно танцовщица, исполняющая нуди-пантомиму. Вульгарное зрелище. Мне нравится.
Я возвращаюсь к повозке. Мулы дергают ушами и стоят, лениво опустив морды. Возница в широкополой шляпе растекся по сиденью так, словно в спине у него нет костей.
Один из рабов подает мне руку. Я игнорирую и сам забираюсь внутрь – я не старик, чтобы меня водили под руки. Не зря над такими квиритами издевался Катон Старший – нет ничего смешнее здорового человека, что ведет себя как больной. Потомки Ромула – завоеватели и господа половины мира! И под руки? Галлам на смех.
Я сажусь на подушки. Откидываюсь назад. Тарквиний командует: поехали! Раб без хребта в спине вдруг выпрямляется, взмахивает кнутом… щелк! Вперед, в Германию. К моей судьбе.
За окнами повозки тянется тонкий серебристый аромат оливковых рощ. Прощай, Италия. Если судьбе будет угодно, мы еще увидимся.
17 
