202 
Перепугавшись, она, как всегда, начала плакать. Ее страх обычно действовал на Мартина возбуждающе, но сегодня был не обычный вечер. Сегодня ему вдруг, наоборот, еще больше захотелось прикончить ее.
— Они грозились арестовать тебя, — рыдала Триция. — И что же мне было делать? Спокойно согласиться с ними?
Мартин переместил другую руку к ее шее и обхватил ее под самым подбородком большим и указательным пальцами. Он прикинул, что такой зажим, пожалуй, может оставить пару отметин. Но, черт побери, она превратилась в такую законченную идиотку, что нанесенный ею вред достоин такого наказания.
— Ах, они хотели? — вновь процедил он ей в ухо. — И по какому же обвинению?
— Марти, они узнали. Они все узнали. Они узнали о существовании «Глобал-эскорта», о Николь и Вай и о том, что они завели свой собственный бизнес. Я сначала ничего им не говорила. Но они сами все где-то разузнали. Они спросили, где ты провел вечер вторника. Я рассказала им про ресторан, но их это не убедило. Они собирались провести обыск, взять наши учетные книги, передать их в налоговое управление и предъявить тебе обвинение в содержании тайного борделя и…
— Прекрати свой дурацкий лепет!
Чтобы ей стало понятнее, он еще сильнее сжал пальцами ее шею. Нужно было срочно придумать, как исправить положение, но он не мог решать эту задачу под аккомпанемент извергаемого ею тошнотворного бреда.
Ладно, подумал Мартин, продолжая сжимать горло Триции и оттягивать ее голову назад за волосы. Случилось самое худшее. Его горячо любимой женушке, мозгов у которой кот наплакал, пришлось одной отбиваться от полицейских, решивших второй раз наведаться к ним на Лансдаун-роуд. Чертовски жаль, но с этим теперь ничего не поделаешь. И сэр Адриан Битти, безусловно, потерян для них навсегда, не говоря уже о тысячах фунтов, которые он охотно потратил бы в их фирме ради удовлетворения своих эксцентричных желаний. Но он может увести за собой и других, если пожалуется своим падким до женского пола приятелям, что его имя и склонности стали известны полиции из одного источника, до сих пор слывшего безупречным. Однако во всем этом имелся один положительный момент: на данный момент копы ничего не могли предъявить Марину Риву. Разве что бредятину, выданную наркоманкой, чьи слова столь же достойны доверия, как и зазывания мошенника, продающего увесистую «золотую» цепь у метро «Найтсбридж».
Они могут прийти и арестовать его, думал Мартин. Ну и хрен с ними, пусть арестовывают. У него есть адвокат, который вытащит его из тюрьмы так быстро, что на дверях его камеры даже не успеют задвинуть засов. И если даже он предстанет перед судьей, и если даже его обвинят в чем-то еще помимо того, что он помогает джентльменам с оригинальными вкусами знакомиться с привлекательными и образованными молодыми особами, также склонными к оригинальным свиданиям, — что ж, тогда в его защиту выступит обширная клиентура, занимающая столь влиятельное положение в обществе, что ей достаточно будет пошевелить пальцем, и вся столичная полиция, включая «Судебные инны»[73] и Центральный уголовный суд, запляшет, как марионетки на ниточках.
Нет-нет, ему совершенно не о чем беспокоиться. И его путешествие в Австралию так же вероятно, как полет на Луну. Конечно, придется пережить неприятные времена. Придется заплатить издателям бульварных газетенок, чтобы они замяли эту историю. Но на этом все и закончится, не считая, разумеется, гонорара, который нужно будет отвалить адвокату. И эти вероятные — и весьма значительные — расходы выльются в довольно круглую сумму. Такую круглую, что, прикинув количество нулей и на мгновение вспомнив о причине всех этих несчастий, Мартин вдруг испытал дьявольское желание измолотить кукольную физиономию его глупой жены, сломать ей нос, наставить фонарей под глазами, захотелось трахнуть ее сухую, не готовую к соитию, чтобы она орала, умоляя о пощаде. Чертовски захотелось достичь такого превосходства, чтобы никто, никто больше не посмел даже взглянуть на него свысока, чтобы все поняли, насколько велико могущество Мартина Рива. О черт, черт, черт, с каким наслаждением он раздавит ее и уничтожит любого, кто посмеет обратиться к нему, Мартину Риву, без уважительного «мистер», кто посмеет усмехнуться или презрительно взглянуть на него, кто посмеет не уступить ему дорогу, кто посмеет даже подумать…
Триция перестала двигаться. Она уже не дергалась. Ее ноги безжизненно замерли, а руки упали на сиденье качалки.
202 
