очень нудно 
71 
«Так вот в чем дело, — написал я. — Меня раскусили. А я то думал: почему мое заикание никого не удивляет? Проклятые неверующие! Ведь на самом деле я заколдованный принц из заморских стран, которому враги пытались отрезать язык, но промахнулись и отрезали совесть». Она рассмеялась. Хорошо.
— Ты неисправим. Ладно, если тебе так нравится, продолжай. Я соскучилась по твоему чувству юмора, братец. — Она помедлила и сказала негромко, грудным хрипловатым голосом с режущим «р»: — И по тебе, Ришье.
Комната сделала попытку опрокинуться. Я молчал, пережидая головокружение.
— Я-я… — В горле пересохло. В ладонях поселился зуд. Я хочу к тебе прикоснуться. Хаос, где мое проклятое самообладание, которым я так гордился?! Что вы со мной делаете, женщины?
— Знаешь, братец, — короткий смешок. Она смотрела мне в глаза. — Твое молчание делает тебя таким отстраненно загадочным.
Что ты со мной делаешь, Лота?
Я хочу положить руки на твою талию. Хочу стиснуть тебя так, чтобы ты задохнулась в моих объятиях. Хочу чувствовать твое горячее, чуть угловатое тело своим телом, обхватить целиком, чтобы моя, моя, моя без остатка! Мы кожей чувствуем это напряжение — словно в комнате между нами натянулись прозрачные нити. Из горячего расплавленного сахара. Вся комната пронизана. И они тихонько звенят. Серебром отзвучивают внутри меня.
Твои ноги — словно маленькие белые голуби. Твои маленькие ступни сделаны из серебра. Твои…
— Д-дразнишься?
Она наклонилась и поцеловала меня в губы — глоток воды в пустыне, который прекрасен и сладок, но которым, увы, не утолить жажды.
— 3-зачем? — сказал я, когда у меня отняли драгоценный источник.
— Это чтобы принц поскорее расколдовался, — ответила Лота с хрипотцой. И отодвинулась. Внутри меня — гулкое биение сердца. В горле пересохло. Я встал со стула.
— Д-думаешь, п-поможет?
Смешок, взгляд из-под ресниц. Я глубоко вдохнул, чувствуя себя взведенной пружиной, напряжение вибрирует в руках и бедрах.
У меня были женщины. У меня было много женщин — я знаю животную похоть аристократок и робость юной селянки, я знаю тяжелую горячечную страсть насилия и прозрачную, легкую, как кисея, нежность обладания. Я знаю сладость и боль девственной любви — и вкус ее, вкус розового плода с тонкой кожицей и мякотью, тающей во рту. Я помню твердые, словно вырезанные из черного дерева, губы темнокожей невольницы и ее низкий крик, идущий из самой глубины. Я помню укусы и кровоподтеки, оставленные дикаркой из племени Рандона, которые горели огнем, словно открытые раны.
Но никого и никогда я не хотел так, как хочу эту женщину, стоящую передо мной сейчас.
Лоту, свою единокровную сестру.
Мне казалось, что если я не прикоснусь к ней — я умру.
Я сделал шаг.
Родные брат и сестра.
По законам людей эта страсть — преступна. Но для Древней крови не существует человеческих законов.
«А для тебя, Генри?» — прозвучал в голове знакомый суховатый голос.
Я остановился.
«Для тебя — лично для тебя — человеческие законы существуют?»
— Ришье. — Лота смотрела на меня, запрокинув голову. Оказывается, мы почти одного роста — но я немного выше. — Ришье?
Меня пронзило разрядом — даже ноги онемели. Почему-то родное имя вдруг показалось мне чужим, словно в нем было нечто пугающее. Словно в имени заключалось мое проклятие.
Г-генри, — сказал я, отступая на шаг. — П-пока — Г-генри.
Словно за то время, что я им не пользовался, «Ришье Малиган» приобрело несколько не слишком приятных черточек. Имя без хозяина — бездомный пес, который тащит за собой блох и чесотку. И теперь этого пса надо отмыть, вылечить и подкормить.
Или пристрелить, чтобы не мучился.
…замуж и вполне счастлива.
Наверное, в моем взгляде что-то мелькнуло.
— Конечно, — ответила Лота, замкнувшись и став сразу далекой и чужой. Будто спряталась за стеклянной стеной. Внутри меня со звоном лопнула серебряная нить, окрасилась кровью. — Как скажешь… Генри.
Мы молчали. В комнате звенело тонкое, едва слышное эхо.
— Ты еще хочешь осмотреть дом, братец? — спросила Лота наконец.
— Суд-дов-вв…
И мы пошли смотреть дом.
Вскоре это стало мучительным для нас обоих. Лота что-то рассказывала, изображала радушную хозяйку, пытаясь при этом не смотреть на меня; я кивал, поддакивал и пытался не смотреть на нее. Со стороны, наверное, казалось, что мы ненавидим друг друга, до того холодно мы разговаривали. Мы старались не задеть друг друга — и, конечно же, задевали. Каждое такое «конечно же» было прикосновением к раскаленному металлу — меня начал преследовать запах паленой пушечной бронзы, политой уксусом в пылу сражения. И даже занять время пустой вежливой болтовней оказалось невозможным. Я мысленно проклял свое заикание. Проклял шкипера Уто, который выбрал мишенью мою голову. Проклял самого себя, зачем-то все же приехавшего в Наол.
71 
