9 
«Прямо домой?»
«Да, товарищ генерал».
«Ты врешь».
«Нет, товарищ генерал».
«Ты врешь. У нас есть свидетель: охранник видел вас обоих в Кремле незадолго до рассвета».
«Да, товарищ генерал, теперь я вспомнил. Товарищ Берия сказал, что ему надо кое-что взять из своего кабинета...»
«Из кабинета товарища Сталина!»
«Нет, товарищ генерал».
«Ты врешь! Ты предатель! Вы вместе с английским шпионом Берия вломились в кабинет Сталина и выкрали его бумаги! Где они?»
«Да нет же, товарищ...»
«Предатель! Вор! Шпион!»
Каждое слово сопровождалось ударом по лицу.
И так до бесконечности.
Я тебе вот что скажу, парень: никто не знает всей правды, как обошлись с Хозяином, — даже сейчас, после того как Горбачев и Ельцин продали всю нашу чертову историю капиталистам и разрешили ЦРУ полакомиться нашими архивами. Все, что связано с Хозяином, по-прежнему засекречено. Его вывезли из Кремля на полу машины завернутого в ковер, и, говорят, Жуков расстрелял его в ту же ночь. По словам других, его расстреляли через неделю. Но большинство говорит, что его пять месяцев — пять месяцев! — держали в бункере Московского военного округа и расстреляли после тайного суда.
Так или иначе, к Новому году Берия был уже мертв.
А со мной вот как поступили — и Рапава показал изуродованные пальцы. Затем неуклюже расстегнул рубашку, вытащил ее из-под ремня и повернулся. Вся спина его была в блестящих шероховатых рубцах, сквозь кожу, как в окна, виднелись мышцы. Живот и грудь покрывала татуировка.
Келсо не произнес ни слова. Рапава снова сел, не застегивая рубашки. Эти рубцы и татуировка были его медалями за прожитую жизнь. И он с гордостью носил их.
— Ни единого слова, парень. Ты меня слышишь? Ничего они из меня не выжали. Ни одного словечка.
Все это время Рапава не знал, жив ли Хозяин и заговорил ли он. Но это не имело значения — Папу Герасимович Рапава в любом случае хранил молчание.
Почему? Из верности? В какой-то мере... а возможно, в благодарность за то, что Хозяин оставил ему жизнь. Но он был не таким идиотом, чтобы не понимать также, что в молчании его спасение. Сколько времени он бы еще прожил, если бы привел их к тому месту? Под тем деревом лежал его смертный приговор.
Пришла зима — Рапава лежал, трясясь от холода, на полу своей неотапливаемой камеры, и ему снилось, как с вишен опадают засохшие листья, голые ветки чернеют на фоне неба, слышен вой волков.
Вдруг незадолго до Нового года к нему потеряли интерес, как дети, которым надоело играть. Бить его продолжали — это уже стало делом чести, — но допросы прекратились, а после одной долгой и изобретательной взбучки кончилось наконец и битье. Замминистра больше не приходил, и Рапава догадался, что Берия мертв. Он подумал также, что наверху, видно, решили: если и были сталинские заметки, лучше их не знать.
Рапава ждал, что может в любую минуту получить свои семь граммов свинца. Ему и в голову не приходило, что этого не произойдет, если Берия ликвидирован. Поэтому он не помнил ни того, как его везли в Дом Красной армии в снежную бурю, ни временноприспособленную под зал суда комнату с высокими зарешеченными окнами, ни тройки судей, — не помнил ничего. Он засыпал свою память снегом. Он смотрел в окно на снежную пелену, шедшую с Москвы-реки и волнами катившуюся по набережной, заслоняя огни фонарей на противоположном берегу: снег белыми колоннами двигался смертным маршем с востока. В ушах Рапавы гудели голоса. Потом, когда стемнело, его вывели на улицу — он решил, что его ведут на расстрел, и попросил разрешения задержаться на минуту на ступеньках, чтобы погрузить руки в сугроб. Охранник спросил, зачем ему это, и Рапава сказал: «Чтобы в последний раз, товарищ, почувствовать пальцами снег».
Они как грохнут! А когда поняли, что он это всерьез, еще пуще расхохотались. «Вот уж снегу, грузин, — сказали они, — у тебя будет вдоволь». Так Рапава узнал, что его приговорили к пятнадцати годам каторжных работ на Колыме.
Хрущев амнистировал в пятьдесят шестом многих узников ГУЛАГа, но Папу Рапавы амнистия не коснулась. О нем словно забыли. Папу Рапава еще почти полтора десятка лет то жарился, то мерз в лесах Сибири — жарился коротким летом, работая в облаке малярийных комаров, и мерз долгими зимами, когда болота превращались в ледяные торосы.
Говорят, все, кто прошел лагеря, выглядят одинаково: похудев до скелета, человек потом сколько бы ни нарастил мяса или как бы тщательно ни одевался, костяк всегда виден. Келсо в свое время беседовал со многими гулагскими узниками и сейчас, слушая Рапаву, видел перед собой очертания его черепа — провалы глаз, абрис черепной кости. Он видел суставы на его запястьях и щиколотках и плоскую лопасть грудины.
9 
