очень нудно 
60 
А.К.: Минуточку! А откуда они узнали про «вернисаж»? Вы им приглашение послали?
Е.П.: Ага! Щас! Это ты меня спрашиваешь? Ты, может, с Луны свалился? Они пронюхали об этом по своим каналам. Кстати, к тому времени и в ВААП (Всесоюзное агентство по авторским правам, созданное в СССР в 1973 году в связи с присоединением Советского Союза к Всемирной конвенции об авторском праве), и в Госкомиздат (Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли СССР), и в издательство «Советский писатель» мы с Ерофеевым по экземпляру альманаха, значит, уже занесли.
А.К.: То есть они собрали секретариат, намереваясь пресечь эту акцию?
Е.П.: Угу. Там с нашей стороны было пять составителей плюс сочувствующий Булат Окуджава, а с их стороны — целая кодла идеологических борцов. Например, когда Ерофеев вышел в коридор покурить, то следом за ним заседание покинул другой любитель табака, советский поэт Николай Грибачев, который гордился тем, что имеет кличку «автоматчик партии». Он Ерофею сказал: «Ну что, сукины дети, попались? Что бы вы сейчас нам ни вякали, будет вам крышка». Они альманах в результате тут же осудили как антисоветскую акцию и сказали, что если вернисаж состоится, все участники альманаха будут исключены из Союза писателей… За исключением тех, кто в Союзе писателей не состоит. Это шутка моя, нынешняя… Заправлял судилищем все тот же Феликс Феодосьевич. Сохранилась стенограмма, которую вел я. Свою стенограмму они под шумок уничтожили во время перестройки. А нашу напечатала с комментариями в журнале «Новое литературное обозрение», 2006, № 82 замечательная итальянская исследовательница Мария Заламбани из университета Форли. Рекомендую. Выглядит как пьеса театра абсурда. Мы все вечером после секретариата собрались и проспорили полночи — отменять вернисаж или нет. Отменили. По тактическим соображениям. Тем не менее я утром к этому кафе пошел, чтобы предупредить тех, кто еще не знает об отмене. А там, смотрю, батюшки светы! В переулках черные гэбэшные «Волги», на двери объявление «Закрыто на санитарный день». Вижу, идет к кафе корреспондент «Франс Пресс» с двумя красивыми бабами, читает объявление, и волчья улыбка антисоветчика озаряет его мужественное лицо. А вечером того же дня все «голоса» уже трубят о преследованиях писателей в СССР. Процесс пошел, как потом говорил Михаил Сергеич. За такую рекламу миллион дают, понимаешь? А нам ее Феликс Феодосьевич со товарищи устроил бесплатно. И если бы они на этом остановились, то это нас бы тоже устроило. Что им стоило напечатать альманах тиражом, например, в тысячу экземпляров, распределить по начальникам, как любой книжный дефицит, по экземпляру нам сунуть, остальное продать в «Березке» иностранцам-славистам?
А.К.: Тогда им надо было не тыщу экземпляров печатать, а все пять. Тысяча только «по служебному назначению» ушла бы.
Е.П.: Ну, пять. В те времена, когда средний тираж прозаической книжки был сто тысяч экземпляров, нас и это устроило бы. Клянусь! И скандала такого масштабного не было бы. Знаешь почему? А потому, что эмиграция сначала, в первые дни развития событий, встретила «МетрОполь» довольно кисло. Максимов высказался в том смысле, что это советские писатели с жиру бесятся, хотят и рыбку съесть, и так далее. При обсуждении альманаха в эмигрантской газете «Русская мысль» звучала примерно та же аргументация, что и в конторе Феликса Феодосьевича, но только с другого боку. Для него альманах был антисоветским, а для «Русской мысли» — советским, приземленным, бездуховным. Старых эмигрантов шокировали грубости, эротика… Все изменилось в одночасье, когда мы благодаря глупому писательскому начальству стали жертвами, понимаешь? Я невыгодные для себя вещи говорю, но это было так. Короче говоря, Карл Проффер, видя, что нас месят и дальше будет только хуже, взял да и объявил, что у него есть экземпляр «МетрОполя», и альманах обязательно будет напечатан. Еще на этом можно было успокоиться, но в феврале, это уже был февраль, День Советской Армии, вдруг появляется сдуру как с дубу в газетке «Московский литератор» огромный материал под названием «Мнение писателей об альманахе “МетрОполь”: порнография духа». Где «отметились» весьма даже уважаемые персоны, например писатель Сергей Залыгин, который сообщил городу и миру, что я — графоман, и он меня ни за что не принял бы в Литинститут. «Порнография духа» — это, кстати, цитата из Вознесенского. Нет чтобы самим что-нибудь такое-эдакое, идеологичненькое придумать! Многих использовали. Старый писатель и зэк Олег Волков послал нам полный текст своего отзыва, где было сказано, что ему альманах понравился за редкими исключениями, которые он обругал. А «Литератор» напечатал только эти исключения. Старик Волков разрешил предать свой текст гласности «хоть на “Голосе Америки”. Лев Гинзбург написал отзыв при условии, что он не будет опубликован. А когда обнаружил свое имя в верстке, устроил Кузнецову скандал, грозился, если его в это втянут, положить партбилет. Молодец! Его отзыва нет и, получается, не было! Появилось в том же «Московском литераторе» искрометное сочинение Феликса Кузнецова «Конфуз с “МетрОполем”», затем его же опус с блатным названием «О чем шум?». Это была уже реакция на то, что пять ведущих американских писателей: Эдвард Олби, Курт Воннегут, Уильям Стайрон, Артур Миллер и Джон Апдайк — один из авторов нашего альманаха — выступили в нашу защиту. Желающие могут насладиться чтением отповеди Кузнецова зарвавшимся американцам в «Литературной газете» за 1979 год. Ну, а потом мы уехали в Крым, а пока ездили, нас с Ерофеевым исключили из Союза писателей. В Коктебеле посетили в Доме творчества Фазиля Искандера, он нам и показал анонимную телеграмму: «Радуйся, двух ваших щенков наконец-то выкинули из Союза». Мы успокоили Фазиля, что таких анонимок было полным-полно, что это очередная туфта, но, когда мы вернулись в Москву и я только что вошел в квартиру, раздался Васин звонок: «Ты знаешь, все, к сожалению, подтвердилось. Вас исключили. Если вас не восстановят, я выхожу из Союза писателей». Я этого его звонка никогда не забуду. Он поступил как старший брат. Он знал, что я тут же узнаю об исключении, и мне станет страшно. А мне и было страшно, не стану врать.
60 
