очень нудно 
75 
…Интересно, что ни портье, ни таксист, ни чернокожий офицер безопасности на невидимость не реагировали — обучены были не удивляться чему бы то ни было или видели то, что другим не дано…
В аэропорту среди своих, с любовью и раздражением слыша со всех сторон родную речь, понимая даже невнятные слова, произносимые с привычно скандальной независимо от смысла интонацией, видя напряженные и невесть чем жутко озабоченные лица, он было почувствовал себя лучше. Естественно, из двух сотен будущих попутчиков тут же нашлось полдесятка знакомых, одному кивнул издали, другому рукой помахал, третьему просто улыбнулся поверх голов… И очнулся, вспомнил свою отчаянную беду: никто ему не ответил, смотрели в упор, как на пустое место.
Вы попытайтесь сейчас представить этот ужас.
Подойдите к зеркалу, вглядитесь…
Видите?
Теперь вообразите, что там нет ничего.
Ничего!
Лица вашего единственного нет. Щетины стильной нету, если вы мужчина, или усов, допустим. Вчера окрашенных в хорошем салоне волос нет, если, напротив, дама. Мелких сосудиков, которые, к сожалению, уже проявились на носу и вокруг, тоже нет, сколько ни придвигайся к стеклу, сколько ни присматривайся. Свежей рубашки, только что надетой после глажки, или сережек с маленькими, но милыми камешками, подаренных близким другом на прошлый день рождения, — нет.
Умом не двинулись?
К слову сказать, больше всего бесила Тимофея невидимость верхней одежды и других размещенных на нем предметов. Ему каким-то странным образом казалось, что найти объяснение телесной невидимости можно, всплывал пресловутый гель, мелькало даже детское слово «колдовство»… Но понять, а тем более принять полную прозрачность приличного костюма с хорошим лейблом, соответствующих часов и прочего барахла он никак не мог. В конце концов, хоть это и отдает жлобством, возникает практический вопрос: за что плачены немаленькие деньги? Отчасти удовлетворило прозрение, посетившее где-то над серединой Атлантики, — невидимым делается все, к чему он прикасается руками, если одновременно к этому не прикасаются другие люди. Вот поручню аэропортовского эскалатора ничего не сделалось, а прекрасная брауновская электробритва исчезла из виду, гадина, как только он ее взял с подзеркальной полки, чтобы положить в сумку.
У его безумия, как и у всякого, была железная логика.
В самолете он занял место возле окна в одном из задних свободных рядов — не хотелось, чтобы кто-нибудь плюхнулся на колени. Российские граждане, как только им позволили отстегнуться, начали бродить по проходу, искать компанию под дешевую выпивку в пластмассовых фляжках из дьютифри. Курить на борту не разрешалось всю дорогу, люди страдали и потому пили еще ожесточеннее. Он принял из широкого пластикового горла свои полфляжки скотча — невидимого, черт! — и с неожиданным аппетитом съел ужин, без колебаний поставленный перед ним стюардессой, весь обслуживающий персонал его замечал как ни в чем не бывало. Горе отпустило, он начал дремать, время от времени просыпаясь и глядя из тусклой полутьмы спящего салона в яркую тьму небес.
Там, в сине-черной пустоте, острой сталью сверкали звезды, и этот небесный пирсинг напомнил ему сначала о кассире и официанте похабного канадского заведения, а потом неожиданно утешил измученное сердце истинно неземною красотой. Как всякий глядящий в ночное пространство, он стал думать о смерти, по сравнению с которой исчезновение видимых примет существования не так уж и страшно, о вечности и тому подобных вещах.
И Болконского, как некогда бывало с другим мыслителем, в который уж раз поразило звездное небо над ним и нравственный закон внутри него.
Особенно нравственный закон.
«Если мне, когда я был еще нормальным, видимым, — думал Тимофей, — все время чего-то не хватало, если у меня ныло внутри, а из глаз ни с того ни с сего лились слезы, так ведь это ж как раз внутренний закон во мне и бушевал. А кто ж его в меня вложил, этот закон? Не Тот ли, Кто черно-синий металлик за самолетным окном истыкал звездными иглами, Кто гонит по этому фону серебряные туманности облаков, Кто держит нас в ледяном страхе неведения, скрывая будущее и наполняя память прошлым, Кто томит нас отчаянием и надеждой, терзает желаниями и смиряет усталостью?»
«Господи Иисусе Христе, — думал Тимофей, — Сыне Божий, прости мя, грешного».
Конечно, вы уж давно удивляетесь всему происходящему. С какой это стати, возмущаетесь вы, заурядного московского тусовщика посещают такие глубокие переживания? Не может быть, чтобы эдакой пустой (как и все они, нынешние) личности были ведомы духовные искания и муки. Выдумка это все авторская, художественное измышление.
75 
