24 
— Подождите,— уточняет Дудинцев. — Значит, вы утверждаете, что в квартире Чигирина находились две старушки?
— Какие старушки? — глухим голосом после небольшой паузы спрашивает Ехонина. Ее лицо точно застывает гипсом.
— Те самые, которые из квартиры вас выпустили, — говорит Дудинцев.
— Какой квартиры? — Ехонина ошалело смотрит по сторонам, шумно дышит.
— Из квартиры, где вас изнасиловал Чигирин, — терпеливо поясняет Дудинцев.
— Меня изнасиловал? Кто? — у Ехониной дергается уголок рта, нервно прыгает бровь.
— Вы не помните того, что говорили минуту назад? — недовольно спрашивает Дудинцев, Ехонина напряженно пытается что-то вспомнить. От усилий рот ее сводит судорога, словно кто-то резко потянул Ехонину за щеку невидимым крючком. На подбородок выкатывается ком слюны. Ехонина обрушивается вместе со стулом. Тело девушки содрогается в конвульсиях. Машинистка вскрикивает от испуга.
— Я же говорю, — пожимает плечами Чигирин, — сумасшедшая!
Дудинцев подсаживается к Ехониной и пытается привести ее в чувство. Ехонину обильно рвет белой пеной, точно из огнетушителя. Тело подбрасывает очередной спазм, и слюну окрашивает яркая кровь — Ехонина прикусила себе язык. Она бесновато колотится на полу, как живая рыба, глаза ее налиты стеклянным безумием.
— Врача вызывай! — кричит Дудинцев машинистке, поворачивается к Чигирину. — Ладно, пока свободны. Когда потребуется, мы вас вызовем.
Чигирин кивает и, брезгливо переступив через Ехонину, покидает кабинет следователя.
Из прокуратуры Чигирин направляется домой. Его пепельного цвета девятиэтажка затерялась среди однотипных окраинных новостроек. От метро туда надо добираться маршруткой.
Чигирин заходит в свой подъезд, поднимается в лифте на восьмой этаж, открывает квартиру с номером 103 — все, как рассказывала потерпевшая Ехонина.
— Я дома, — сообщает он в прихожей, затем разувается и первым делом идет на кухню. На столе чашка с недопитым чаем, литровая банка с гречишным медом. Чигирин льет из банки на хлеб мед и жадно ест. Потом Чигирин проходит в комнату. На диване рядышком сидят две преклонных лет бабы, разрушенные деревенским трудом, и пялятся в безмолвный телевизор. Увидев Чигирина, они сразу поджимают руки на уровне груди, точно танцующие за кусок сахара собаки.
— Обошлось? — спрашивает первая старуха. — Отпустили?
— Чуть не засыпался, — зло бормочет Чигирин. — Уже думал все, пропал! Что-то вы халтурите, старые.
— Сроду не халтурили, — говорит вторая старуха.
— Я уже боялся, что она вообще про вас словом не обмолвиться. Жалуется, жалуется, а следак все слушает и на машинку записывает. Только под конец дура эта вас назвала, а как вспомнила, у нее сразу и падучая началась, язык себе откусила! — Чигирин нервно хохочет. — Все-таки ловко это у вас получается!
— Доиграешься, Витенька, ой, однажды доиграешься, — качает головой первая старуха. — Хватит за девками-то бегать, за ум возьмись, двадцать седьмой годок все-таки...
— А вы меня не учите! — злится Чигирин. — Я сам как хочу, так и живу. Теперь на месяц убирайтесь к себе в Луговое. Когда поутихнет, обратно позову.
— Душа за тебя изболелась, — мается вторая старуха.
— Лучше б у вас душа за мать болела! Твари!
— Что ты говоришь такое, Витенька?! — пугается первая старуха.
— А то! — злится Чигирин. — Думаете, я не знаю? Мать в гроб загнали, ведьмы, а теперь вот совесть и мучает!
— Это что ж, я собственную-то дочь уморила?! Внучек, пожалей!
— Нет нашей вины! Маринка сама себя по ошибке извела! — гундосит вторая старуха. — Кто ж просил ее в закваску нашу голыми руками лезть?!
— Значит, лучше учить надо было, объяснять! Всю ж семью, твари поганые, истребили! Один я у нас остался. Вдруг помру?! Никого же в роду, только вы — рухлядь гнилая! А раз виноваты во всем, так теперь мне помогайте!
— Ты — наша кровиночка, Витенька, — завывает первая старуха. — Свет наш, внучек любимый...
— Так ведь и выручаем, как умеем, — скулит вторая старуха. — Боюсь я, что в деревню нас спровадишь, а сам опять девку спьяну приведешь.
— Уж потерплю как-нибудь. А потом поутихнет, обратно приедете...
Чигирин снова идет на кухню и, запрокинув банку, тянет мед и запивает холодным чаем. Утершись рукавом, Чигирин возвращается в комнату, становится перед старухами на колени: — Спасибо, баба Дуня, спасибо, баб Ната...
24 
