56 
Здесь к тому же наряду с влюбленным телом имеется и тело историческое. Кто напишет историю слез? В каких обществах, в какие эпохи плакали? С каких пор мужчины (но не женщины) больше не плачут? Почему «чувствительность» в какой-то момент обернулась сентиментальностью? Образы мужественности изменчивы; греки или люди XVII века часто плакали в театре. Людовик Святой, по словам Мишле, страдал от отсутствия дара слез; когда однажды он почувствовал, как по его лицу тихо стекают слезы, «они показались ему лакомыми и пресладкими, не только в сердце, но и на устах». (О том же: в 1199 году один молодой монах отправился в путь, направляясь в цистерцианский монастырь в Брабанте, чтобы обрести молитвами тамошних монахов слезный дар.)
Шуберт, Мишле [161]
(Проблема Ницше: как сочетаются История и Тип? Не типу ли подобает формулировать — формировать — несвоевременное в Истории? Так и в слезах влюбленного наше общество подавляет свое собственное несвоевременное, тем самым превращая плачущего влюбленного в утерянный объект, чье вытеснение необходимо для его, общества, «здоровья». В фильме «Маркиза д’О» человек плачет, другие же веселятся.)
2. Может быть, «плакать» — слишком грубое понятие; может быть, не следует сводить все рыдания к одному и тому же значению; может быть, в одном и том же влюбленном имеется несколько субъектов, которые вовлекаются в плач похожими, но отличными друг от друга способами. Что же это за «я» — «со слезами на глазах»? Что это за другой, который однажды оказался «на грани слез»? Кто такой я — «я», который «изливает в слезах всю свою душу» или проливает при своем пробуждении «потоки слез»? Если у меня столько манер плакать, то, возможно, потому, что, когда я плачу, я всегда к кому-то обращаюсь, и адресат моих слез не всегда один и тот же; я подстраиваю способы своего плача под тот тип шантажа, который своими слезами надеюсь осуществлять вокруг себя.
3. Плача, я хочу кого-то впечатлить, оказать на него давление («Смотри, что ты со мною делаешь»). Может быть так, — и обычно так и есть, — что этим способом принуждается открыто принять на себя сострадание или бесчувственность другой; но могу это быть и я сам: я довожу себя до слез, чтобы доказать себе, что боль моя не иллюзорна; слезы — это знаки, а не выражения, Своими слезами я рассказываю историю, порождаю миф о rope и тем самым с ним примиряюсь; я могу с ним жить, поскольку, плача, доставляю себе эмфатического собеседника, который воспринимает наиболее «истинное» послание — послание моего тела, а не языка: «Что такое слова? Куда больше скажет слеза».
Шуберт [162]
«Что делать?»
ПОВЕДЕНИЕ. Фигура нерешительности: влюбленный субъект с тревогой ставит перед собой проблемы поведения, чаще всего ничтожные, в условиях той или иной альтернативы: что делать? Как поступить?
1. Нужно ли продолжать? Вильгельм, друг Вертера, — человек Морали, надежной науки поведения. Мораль эта на самом деле является логикой: либо одно, либо другое; если я выбрал (маркировал) одно, тогда снова — одно либо другое, и так далее, пока из этого каскада альтернатив не явится наконец некий чистый поступок — чистый от всякого сожаления, всякого колебания. Ты любишь Шарлотту: либо у тебя есть определенные надежды, и тогда ты действуешь; либо их у тебя нет, и тогда ты отступаешься. Таково рассуждение «здравого» субъекта: либо — либо. Но влюбленный субъект отвечает как Вертер: я попытаюсь проскользнуть между двумя членами альтернативы; иначе говоря, у меня нет никаких надежд, но тем не менее… Или иначе: я упрямо выбираю не выбирать, я выбираю свободный дрейф: я продолжаю.
Вертер
2. Мои тревоги о том, как поступить, легковесны, все более и более легковесны — вплоть до бесконечности. Если другой случайно или походя дает мне номер телефона, по которому я смогу найти его в такой-то час, я тут же впадаю в растерянность: должен я или не должен ему звонить? (Бесполезно говорить мне, что я могу ему позвонить, — таков объективный, разумный смысл его сообщения, — поскольку как раз с этим-то разрешением я и не знаю, что делать.)
Легковесно то, что с очевидностью не имеет, не будет иметь последствий. Но для меня, влюбленного субъекта, все новое, все беспокоящее воспринимается не в виде фактов, но в виде знаков, которые необходимо истолковать. С любовной точки зрения, факт получает последствия потому, что он тут же превращается в знак; последствия имеет именно знак, а не факт (своим резонансом). Если другой дал мне этот номер телефона, знаком чего же это служит? Есть ли это приглашение воспользоваться им немедленно, ради удовольствия, — или только при случае, при необходимости? Мой ответ тоже будет знаком, который другой неизбежно станет толковать, вызывая тем самым между собой и мной беспорядочный обмен образами. Все значимо: этим утверждением я попадаюсь в собственную ловушку, связываю себя расчетами, лишаю себя наслаждения.
161
ШУБЕРТ, «Lob der Thranen» («Похвала слезам») на стихи А. В. Шлегеля.
162
ШУБЕРТ, «Похвала слезам».
56 
