53 
Молчаливая затянувшаяся пауза повисла в воздухе некоторой уже неловкостью, и Лёня решил нарушить ее первым. Придав голосу чуть простоватой непринужденности, спросил осторожно:
— Значит, ты у нас теперь вдова, Тинка? Так получается? Я имею в виду – вдова юридическая…
— Да. Именно так и получается, — сердито ответила ему Тина. – Вчера сюда Антоновы дети приезжали, так они меня все юридической женой навеличивали. А ты вот теперь – юридической вдовой…
— Дети? Сюда? А чего они хотели–то?
И тут же, не дождавшись ответа, махнул рукой понимающе:
— Понял! Понял, Тинка! Они наверняка приезжали договариваться насчет дележки наследства! Ведь так? Насколько я знаю, там есть что делить… Ты тогда еще говорила – там дом какой–то особенный… С этим… С как его…
— С мезонином.
— А! Ну да. И что, много они тебе отмусолить пообещали?
— Лень! Прекрати! Ну что у тебя за выражения такие, ей богу? Отмусолить… Слово какое противное! Где ты его взял–то? Даже слух режет! И Анютка, видно, вся в тебя пошла – так иногда выскажется, что хоть стой, хоть падай…
— А что? Очень даже приличное выражение! Я думаю, литературное даже! – рассмеялся Леня, довольный тем, что неказистое это словцо вызвало в ней такую бурю эмоций. Пусть уж лучше эмоции будут, простые и человеческие, чем неловкое это молчание. - По–моему, я его в какой–то даже приличной книжке вычитал. Когда денег просят у кого, говорят – отмусоль, мол, немного…
— Не сочиняй! Говорю же – слух режет!
— Ладно, не буду. Не злись. Так значит, ты у нас теперь богатая вдовушка?
— Леня, прекрати. Мне неприятно.
— А чего тебе неприятно, Тин? Лелеять годами свою боль неприятно? Да отпусти ты ее, в конце концов! Представь, что ушел человек навсегда и боль твою с собой унес… Ну, я понимаю, любила. Понимаю, раздвоиться не могла. Понимаю, что в этом цельность твоей бабской натуры и есть. Но иногда, знаешь, чтоб спасти человека, его резать–кромсать ух как приходится. Цельность цельностью, как говорится, а жизнь дороже. Это я тебе как врач говорю.
— Это ты к чему ведешь сейчас, не понимаю? — вскинула на него грустные глаза Тина.
— К чему веду? Да мысль у меня тут в голове одна проснулась. Старая такая мысль. Древняя, можно сказать. Все спала, спала и вдруг проснулась…
— Ну?
— Слушай, Тинк… Как думаешь, а не проявить ли мне сейчас практическую мужицкую смекалку, да не сделать ли еще одну отчаянную попытку напроситься к тебе в мужья? А что? Ты теперь женщина свободная. Можно сказать – богатая. Грех, грех ее не проявить, смекалку–то! И детей мы с тобой, считай, вырастили.
— Леня! Прекрати! Мне не нравятся такие шутки, слышишь? Не к месту они!
— А я и не шучу, Тинк. С чего ты взяла, что я шучу? Я серьезен сейчас, как никогда в жизни. А за Полину не беспокойся. Она поймет. Да и то – сколько уж можно–то? И для всех наших «договоренностей» жизненно–положенные сроки, я думаю, давно прошли. Да я и помогу ей всегда, если что…Ты же меня знаешь…
— Знаю, Лень. Только все равно не надо. Остановись. Ну куда тебя понесло опять? Да и насчет «богатой вдовушки» шутка твоя, считай, не прошла. Ничего мне там вовсе не полагается. Никто ничего мне отмусоливать, как ты говоришь, и не собирался вовсе. Так что мужицкая твоя смекалка тебя подкачала. А насчет моей теперь свободы для нового замужества…Лень, ты случаем не забыл, в каком мы с тобой возрасте? Нам уже душевными делами заниматься надо, а не матримониальными… Странный ты какой, ей богу! Как маньяк зацикленный, все время об одном и том же…
— Да, Тинк. Ты права, – тихо и грустно вздохнул Леня. – А что? Маньяк, наверное, и есть. А вообще – интересная мысль какая… Всю жизнь любить одну женщину – разве это не мания? Мания и есть. Чистой воды. Надо бы с психиатром на этот счет посоветоваться…
— Ага! Давай! Давно пора… Иди лучше на стол накрывай, маньяк ты наш душещипательно–любвеобильный! Сейчас Митя с Мариной придут, обедать будем.
— Ой, а мы уже зде–е–е–сь… — послышался в дверях тоненький девчачий голосок.
Они дружно обернулись на эту нежную юную мелодию, расплылись оба в совершенно одинаковых улыбках. Маленькая женщина стояла в дверях, с гордостью выпятив вперед свое огромное пузо, улыбалась им навстречу. Светло–серые глаза ее сияли изнутри, как могут сиять глаза только у беременных женщин, которых к тому же и любят все кругом, и радуются вместе с ней священному ее ожиданию. Да и вся она, эта маленькая женщина, была воплощением сплошной человеческой радости, милое белобрысо–конопатое существо по имени Марина, беременно–неуклюжее и в то же время невесомое совсем, как залетевшее в июльское окно легчайшее птичье перышко. Славная девочка. Посмотришь на нее беглым первым взглядом - обыкновенная вроде мышка–норушка, никакой красотой не примечательная. А вторым взглядом посмотришь - и откроется тебе ее радость внутренняя, бриллиантом сверкающая. Тина ее давно разглядела, девочку эту. И Митенька, слава богу, разглядел…
53 
