8 
За окном поезда совсем стемнело, вагон мерно и плавно покачивало на быстром ходу. От выпитого горячего чая Илью разморило, глаза начали слипаться сами собой. В очередной раз он позвонил бабке Норе, пожелал ей спокойной ночи и заснул крепким здоровым сном двадцатилетнего юноши – обладателя непонятных, самовозгорающихся от чужого горя лампочек, большого, доброго сердца да успокоенной ощущением выполненного сыновнего долга души — кому–то кажущейся до смешного простой, а кому–то, может, и необъяснимо сложной…
3.
Ну что мне, Петров, делать с тобой, скажи? Когда ты и успокоишься только,
Казанова несчастный?
Анна быстро перемещалась по кухне, резала хлеб, гремела тарелками, помешивала томящуюся на плите рисовую кашу в большой кастрюле. Петров сидел за кухонным столом, сцепив перед собой руки, смотрел в неуютно–утреннее февральское окно за выцветшей занавеской, молчал. Знал, что может и помолчать. Даже лучше будет, если он помолчит. Соблюдет ритуал, так сказать. Должна же она все ему высказать, должна и обругать как–то – имеет полное право, жена все–таки.
— Ты знаешь, я уже скоро привыкну к твоим сваливающимся вот так, как снег на голову, сыновьям да дочкам. Сколько ж можно–то?
— Про этого парня я вообще ничего не знал… — тихо проговорил Петров. Не оправданием перед женой прозвучала его фраза — досадой на самого себя, скорее. Да и знал он распрекрасно, что не нужно ему оправдываться перед ней, что и не обвиняет она его вовсе, по большому–то счету, а, скорее, строго подшучивает, слегка при этом сердясь…
— А мальчишка–то какой замечательный, Петров! А ты – что–то путаешь, парень, что–то путаешь…
— Ань, не надо. Я и так сам себе не рад.
Петров действительно маялся. Очень. И даже несмотря на рассказ жены о том, что не обиделся вовсе на него этот парень, его сын, — все равно маялся. Вспоминались каждую минуту, настырно лезли в душу его отчаянные, совсем еще детские глаза, этот его безнадежно–прощальный взмах рукой и быстрое бегство в два прыжка из его кабинета. Он никак не мог понять, почему повел себя с ним так странно, в поисках ответа на этот вопрос уже исковырял–изрыл острым будто гвоздиком всю свою виноватую душу. Только толку от этого не было: душа болела уже нестерпимо, а оправдания себе он так и не нашел… Анна, коротко и понимающе взглянув, поставила перед ним исходящую паром тарелку с кашей, положила рядом ложку:
— Ешь, Петров. Ешь! На работу опоздаешь! И хватит уже распиливать себя на части.
И вообще — в первый раз, что ли? И сдается мне, даже и не в последний…
— Не хочу я есть, Ань. А кофе есть?
— А кофе нет.
Она хотела добавить, что и денег в доме тоже практически нет, да не стала: они от такой констатации факта сами по себе все равно не появятся. Просто вздохнула тайком, по–женски да по–матерински пожалев троих своих сыновей – у них сейчас, можно сказать, самый юношеский жор в разгаре, а она им – кашу… Да и Петрову тоже плотно позавтракать не помешало бы – у него сегодня две операции запланировано. В ту же секунду она будто подобралась внутренне и лихорадочно начала вычислять, кто ж ему из медсестричек сегодня ассистировать должен… И быстренько успокоилась, сообразив, что это всего лишь Леночка Воротникова — тихая и незаметно–бледная мышка, у которой и повязка–то марлевая, бывает, вместе с лицом воедино сливается. Хотя для Петрова сама по себе красота женская – совсем даже и не фактор–показатель…
Петров тем временем быстро поднялся из–за стола, так же быстро прошел в прихожую. Столкнувшись в узеньком коридорчике с Вовкой, слегка поддал ему кулаком в упруго–накаченный живот – привет, мол, сын… Торопливо натянув на себя старую кожанку и такую же основательно потертую кепочку–блинчик, выскочил в дождливо–южное февральское утро, почти бегом припустил в сторону автобусной остановки.
— Ну что, мам? Кто у нас на сей раз? Очередной братец? Или сестренка? — с сарказмом проговорил Вовка, заходя на кухню. – Я так думаю, братец. Сестренка у нас в прошлый раз была…
— Вовк, ну зачем ты так? Тебе–то что? Ну, будет у тебя еще один брат…
— Мам, да как ты можешь вообще? – возмущенно повернулся он к ней и даже всплеснул руками отчаянно. — Ты же женщина! Ты ж жена его законная! Не понимаю я…
Анна шутливо втянула голову в плечи и даже отстранилась от него слегка, будто испугавшись сильно. Вовка вообще был в их семействе «самых честных правил», как тот совсем занемогший Онегинский дядюшка. Они все и впрямь слегка побаивались этого его пуританства–строгости : и Анна, и Петров, и Сашка с Артемкой. И уважать он себя, конечно, тоже их заставил, и лучше, как там говорится, тоже выдумать не мог… Анна только усмехнулась тихонько на эту его «женщину» и «законную жену», и, снова робко пожав плечами, повернулась к нему с улыбкой:
8 
