37 
Сейчас, когда она вспоминала Сашу, то понимала, что Саша ни при чем. Саша был просто предлогом. Причем не самым лучшим. И что, войди он сейчас в комнату, кровь не бросится ей в лицо, сердце не забьется быстрее, не заколотится, собираясь вырваться из груди, почему? Ведь не так давно она Семену говорила, что любит его. Лгала. Впрочем, как и всегда.
Боль стала невыносима. Она позвала Семена и, когда он пришел, попросила его лечь рядом с ней. Он, успокоенный, что она больше не злится на него, лег и обнял ее. Ей показалось, что боль немного отпустила. Или нет? Неужели он действительно любит ее? Или это вовсе не любовь, а желание собственника всегда иметь под рукой свою собственность? Слишком много вопросов…
– Значит, говоришь, что Женя забыла меня и теперь с Сашей? – она старалась говорить с обидой в голосе, хотя ничего подобного уже не испытывала. Ей было просто интересно, что он скажет.
– Я уверен в этом.
– Уверен или знаешь? – упорствовала она.
– И уверен, и знаю, не все ли равно? Ты слишком большое значение придаешь словам.
Да, он был спокоен и просто млел от того, что они снова вместе и лежат рядом, прижавшись друг к другу.
– Может, мне правда куда-нибудь с тобой уехать, далеко-далеко? – спросила она мечтательным тоном. – Я буду лежать на горячем песочке, и морские волны станут омывать мои ноги… Мы будем кататься с тобою на джипах по пустыне, пить джин, ругаться матом, палить из пистолетов по консервным банкам, спать в прохладных просторных комнатах с гудящими кондиционерами двадцатилетней давности… И забудем про Москву и тем более про Питер?
– Да. Но время от времени я все же буду оставлять тебя, чтобы вернуться сюда… дела… – Он вздохнул, как если бы на самом деле поверил, что она согласна поехать с ним на край земли. А куда она, собственно, денется?
– Хорошо, договорились… Знаешь, я так устала от боли. Никогда бы не подумала, что это может быть так больно. Таблетки не помогают. Может, сделаешь мне укол или позовешь Шостака?
Для Семена – врача по образованию – сделать укол – обычное дело. Но она знала, что ему будет приятно, если она доверится именно ему, а не Шостаку. Он принес все необходимое и сделал ей укол. Будешь сладко спать, сказал он ей.
Боль, дав ей передышку, позволила немного поспать. Совсем немного, всего каких-нибудь пять минут. Так ей, во всяком случае, показалось. Когда она открыла глаза, за окном стояла ночь. Значит, она спала все же не пять минут. Боль разбудила ее. Действие лекарства закончилось, ей хотелось выть от боли или хотя бы позвать Семена и попросить его лечь рядом с ней. Странные чувства она испытывала к нему, очень странные. С одной стороны, ей хотелось, чтобы его не было вовсе, чтобы она вышла из комнаты, обошла дом, сад и не нашла его. Никогда. Чтобы он исчез так, как исчезла она, Лена. И чтобы все забыли его, как забыли ее. Но кто такая Лена в сравнении с таким могущественным, хотя и предпочитающим вечно оставаться в тени человеком, каким был Семен Смушкин? Да никто. И никакое предательство – ни мужа, ни лучшей подруги – не доставило ей больше боли от осознания своей никчемности, своей незначительности, которые она испытала с тех самых пор, как познакомилась с Семеном. И не он ли внушал ей эту мысль, это состояние? Вот она, ненависть, граничащая с желанием все же оставаться под покровительством Семена. Его могущественная тень покрывала ее и делала значительнее в глазах окружающих, даже Владимира и Жени, но не самого Смушкина.
Превозмогая боль, она поднялась и вышла из комнаты. Стараясь не шуметь, она спустилась по лестнице вниз и, не включая свет в кухне – благо была полная луна и голубоватый свет заливал стены, стол и качающиеся на чуть заметном ветру на подоконнике распахнутого окна цветы в простой стеклянной вазе, – выпила стакан воды.
Неожиданно донесшиеся до нее из глубины сада звуки насторожили ее. Какой-то прерывающийся хруст. Что такое там могло хрустеть? Или это не хруст? Шелест, характерный, сухой и какой-то пергаментный, хотя в то же время похожий на звук тяжело ползущей по земле гигантской, размером с человека, целлофановой гусеницы. Лена закрыла глаза и представила себе эту самую гусеницу. Ей стало страшно. Словно откуда-то из глубины сада потянуло чем-то неотвратимым и в воздухе пронесся тот самый железистый запах, запах одновременно жизни и смерти, запах крови…
Набросив на плечи теплую кофту, Лена вышла на крыльцо. Она старалась двигаться бесшумно, потому что понимала – там, в темном саду, Семен. Он что-то делает… Возможно, прячет свои сокровища, оттаскивая тяжелый мешок с деньгами и драгоценностями куда-нибудь подальше, в кусты, где непременно зароет, спрячет ото всех, даже от нее, от своей единственной любимой женщины, Лены. Ну не сухие же листья он собирает. До вчерашнего вечера он был нормальным.
37 
