очень нудно 
37 
Вот так судьба ее в одночасье и развернулась – зашла к нотариусу просто Нюсей, бывшей презренной женой, а вышла от нотариуса уважаемой вдовой Анной Петровной Орловой, законной наследницей самого большого в городе состояния. Поначалу долго к нему привыкала, то есть ходила и улыбалась всем виновато, будто извиняясь, а потом ничего, во вкус вошла. Переехала в мужнин коттедж за город, нарядов накупила, за границу съездила – в Испанию да в Чехословакию. Потом на восстановление храма огромную сумму пожертвовала, очень набожной стала. По-особенному набожной – будто не просила у Бога милости, а советовалась. Поначалу и страждущим помогала – кто сумел вовремя с просьбой подсуетиться, тот сполна получил. А потом будто одумалась. Проснулась в ней некая горделивая щепетильность, плечи расправились, шея вытянулась, глаза научились поверх голов смотреть. И как смотреть! Одно слово – Орлова!
– …Да уж, действительно, кто нашу Нюсю теперь не знает… – задумчиво повторила мама. – А мы ведь с ней раньше, помнится, роднились… Она медсестрой в поликлинике работала, я к ней на уколы бегала… А теперь и не знаешь – придет, не придет?
– Мам… Ты на свадьбу ее пригласила, что ли? – осторожно спросила Катя, предчувствуя недоброе.
– Конечно, пригласила! А ты как думала! Мы ж с ней родня. Я к чему разговор-то этот вообще завела, Кать… Ты это… ты завтра сходи к ней, вроде как с визитом. Расскажешь про себя – институт, мол, закончила, то да сё… А сама разузнай у нее потихоньку насчет подарка для молодых. А?
– Ты думаешь, она… Ты хочешь, чтоб она им квартиру подарила, что ли?!
– Ну да… Ты ей в разговоре намекни как-нибудь, что им жить совсем негде. Что тебе, мол, бедняжке, придется на диване в гостиной спать. Поняла?
– Ой, мам… Ты думаешь, она будет со мной на такие темы беседовать? Да она меня и не узнает, наверное. Ты ведь с ней уже не общалась, когда ее муж бросил, помнишь? Она тебе звонила все время, а ты злилась. Я даже помню, как ты говорила, что с брошенными женами дружить нельзя, что их горе передается в нормальную семью инфекционным путем…
– Это я так говорила? В самом деле?
– Ну да…
– Ишь ты! А я и не помню… А ты, смотри-ка, запомнила! И что у тебя за манера такая? Хорошее не запоминаешь, а всякую ерунду…
– Мам, а может, ты сама к ней сходишь, а?
– Нет. Самой-то мне бесполезно к ней идти. Если уж ты помнишь, как я ее тогда отфутболила, то уж она-то наверняка… Нет, кто бы знал тогда, что с Нюсей все так обернется!
– Но мне тоже не совсем удобно к ней идти!
– Ничего, перетерпишь. Ты, главное, на жалость к себе дави, поняла? Может, она и впрямь Милке на квартиру сподобится. Для нее это – раз плюнуть. В общем, настрой ее на подарок. Мы ж ей не чужие, мы родня. Завтра после работы и ступай. А лучше – отпросись с обеда. А то вечером пока до нее доберешься…
Хлопнув по столу ладонями так, будто вопрос с Милкиной квартирой был уже благополучно решен, она поднялась с места, зевнула широко:
– Ладно, я спать пойду… А ты, Катюш, загляни-ка в комнату. Чего там наша невеста, успокоилась?
Подгоняемая в спину материнским взглядом, Катя на цыпочках прошла по коридору, осторожно заглянула в детскую. Милка спала, не раздевшись, посапывая во сне слезно заложенным носом. Высунув голову обратно в коридор, Катя прошептала маме одними губами – спит… А для верности еще и приложила сложенные ладошки к щеке. Мама, удовлетворенно кивнув, щелкнула кухонным выключателем, скрылась в дверях спальни.
Стараясь не делать лишних движений, чтобы не разбудить сестру, Катя переоделась в пижаму, легла, натянула на себя одеяло, закрыла глаза. Голова была тяжелой, и спать очень хотелось, но сон не шел. Еще и задание мамино тревожило своей несуразностью. Надо ж такое придумать – к тете Нюре Орловой на разведку пойти. Какая из нее разведчица, ей-богу? И вообще, унизительно это как-то – подарки выпрашивать. Хоть и не для себя. Надо было отказаться, настоять на своем… Вот всегда у нее так – после драки начинает думать о сопротивлении. Всегда…
Недовольство собой породило не сон, а тревожную дремоту. Постылое, надо сказать, это состояние! И до боли знакомое. Вроде и спишь, и одновременно досадливые мысли в голове крутишь. Не сон и не явь, а так, маета сплошная. И снова серые тени всплывают, и в них – лица.
То мамино – заботой замкнутое, то Милкино – раздраженное, то отцовское – очень грустное. И хоть бы одно лицо там, в серой дремоте, взяло бы да улыбнулось, что ли? Просто так, от ничего?
37 
