47 
– Хорошо. Оставим это. Что было потом? Вы сидели, курили… Вам не хотелось позвонить жене, узнать, где она, что с ней?
Садовников вдруг подумал, что тот факт, что до сих пор никто так и не обнаружил телефона Виолетты, тоже не случаен… Видимо, убийца побеспокоился о том, чтобы не всплыли ее последние звонки…
– Я звонил, звонил… Честное слово! Вы что же, не нашли ее телефон? Вот вы подумайте сами, Марк Александрович, – у него уже был другой, похожий на просительный, тон, – если преступник, который убил мою жену, позаботился о том, чтобы не нашли ее телефон, неужели бы он не избавился от куртки со следами ее крови? Ведь кровь – важная улика…
– Все это так, но кровь-то обнаружили на вашей куртке…
– Вот именно! После того как мне позвонили и сообщили о смерти Виолетты, я сидел дома и спокойно ждал вашего приезда… Я был в шоке, мне было вообще дурно, ведь моей дочери тоже грозила реальная опасность… Если бы это сделал я, неужели бы я сидел в этой злополучной куртке и ждал, когда меня арестуют?..
– Скажите, Крупин, вы звонили ее родителям? Подругам…
– Нет, не звонил…
– Но почему?.. Вам не кажется, что вы вели себя неестественно? Словно знали, где ваша жена…
– Я знал, знал! – вдруг крикнул он и даже вскочил со стула. Садовников напрягся. – Конечно, я знал, что она у Перевалова, иначе бы на самом деле позвонил и ее родителям, и всем, кому только было возможно…
– Кто вам сказал об этом?
– Можно еще одну сигарету?..
16
Вернувшись домой, Рита уже сто раз пожалела о том, что согласилась принять у себя вечером Перевалова с его знакомым композитором. Не самое лучшее время для встречи, если учесть, что она должна для начала выяснить отношения с Марком. Вдруг он решит зайти к ней, а у нее гости? Он, конечно, подумает, что она нисколько не расстроилась из-за его ухода, больше того, вернувшись к своей прежней жизни, она спокойно принимает у себя гостей, продает картины… Но дело сделано – надо подготовиться к визиту, выставить работы, приготовить что-нибудь к чаю… Да и прибраться не помешало бы…
Натянув тонкие перчатки (две сотни которых она хранила в специальной коробке в кладовке), Рита принялась за уборку. Распахнула окна, поставила вальсы Штрауса… Устроила в квартире такой шум, что, даже если бы захотела, не услышала бы собственного голоса – на мелодии Штрауса наложился дикий рев пылесоса… С небольшим пластиковым ведром и шваброй она вышла на лестничную клетку, вымыть лестницу, и тут же обомлела: из квартиры Марка точно в это же самое время вышла женщина, и в руках у нее было ведро, из которого торчали горлышки пластиковых бутылок… Не обращая внимания на Риту, она спокойно прошла мимо нее – отправилась во двор выносить мусор… Примерно такого же возраста, что и Рита, только брюнетка. С фигурой балерины, стройная, подтянутая, в темных брюках и белой открытой трикотажной кофточке. Волосы стянуты на затылке тугим блестящим узлом… Бывшая жена? Бывшая любовница? Явно кто-то из бывших, потому что новая подружка вряд ли сразу же принялась бы за уборку, да и времени у Марка, чтобы подцепить кого-то, было слишком мало…
Рита мыла лестницу с каким-то остервенением. Мыла, щедро заливая лестницу водой, представляя себе, как балерина, вернувшись, поскользнется и растянется на ступенях, покалечится… Она так явственно увидела перед собой эту картинку (разбитое, в крови, сморщенное от боли, а потому некрасивое лицо, выгнутую спину, затылок с тугим узлом волос и длинной лебяжьей шеей), что принялась тотчас собирать воду…
Женщина вернулась, она шла по лестнице, осторожно ступая, словно каждым движением извиняясь за то, что ей приходится идти по свежевымытым ступеням. И вошла в его квартиру…
Вот и хорошо, что к ней придет сегодня Перевалов с композитором! У Марка – своя жизнь, полная балерин и прочих «бывших», а у нее – важные, связанные с творчеством встречи… Жизнь продолжается!
Рита вернулась домой, зло хлопнув дверью, вымыла ведро, отжала тряпку, отнесла швабру в кладовку, закрыла шумно, с грохотом, все окна и выключила Штрауса… В квартире стало чисто, тихо и как-то мертво. Рита разочарованно смотрела на дверь, за которой в нескольких шагах жила жизнью Марка какая-то другая, не очень красивая и не очень молодая женщина… Глаза ее стали наполняться теплыми слезами…
Она не станет печь пирог для композитора, пусть пьет чай с сухим печеньем! Натюрморт с фиалками в корзинке она оценит в три тысячи евро. С зелеными яблоками и веткой жасмина на белой скатерти – в пять. Все равно не купят. Зато там, в Европе, будут знать, что русские художники задешево не продаются… А если этот композитор захочет посмотреть другие ее работы, то вот пожалуйста: фантазия на тему одиночества – молодая женщина с длинными глазами и длинными руками сидит возле окна, освещенная яркой оранжевой лампой, и грустит… Работа большая, потянет на десять тысяч… Или – дождь. Все размыто: и улица, и окна домов… Все люди с зонтами, в теплой одежде, и среди них – тоненькая фигурка обнаженной девушки… Тело – бело-розовое, но скоро уже посинеет от холода. Работа называется «Одиночество». Не меньше пятнадцати тысяч! Для начала хватит. Но она знала, чувствовала, что на фиалках композитор потеряет к картинам всякий интерес, непременно скажет, что дорого… А Перевалов посмотрит на нее с непреодолимым желанием покрутить у виска: ты что, мать, с ума сошла? Ну и пусть крутит! Она огорчит его еще больше, когда скажет, что поссорилась с соседом и что ничем ему, Перевалову, помочь не сможет…
47 
