очень нудно 
136 
Кроме прочего, в массовом сознании понятия Сталин и Победа слились нераздельно, фактически они сделались синонимами, весьма раздражавшими строптивого Хрущева. Он—то предвидел безошибочно, что генералиссимусу недолго красоваться в мраморной неприступности мавзолея — надо же и честь знать. Акция по изъятию мумии вождя была предопределена, но провести ее требовалось деликатно, очень мягко, не возбуждая ревности фронтовиков и, разумеется, не пороча девственной чистоты, дерзните сами догадаться, какой целомудренной партии. Нечто подобное происходит сегодня с другой, самой главной мумией. Вроде бы пора и ей честь знать, но явно не хватает энтузиазма, не достает у застрельщиков пороху. Грозен, опасен, непредсказуемо коварен Ильич даже в своем одиноком затворничестве. И уж будьте уверены, предрекаю, хлопот еще предстоит с этим парнем не на одно поколение. Потому что слишком уж сладок, заманчив призыв для ничтожества, для посредственности — быть равным, как все.
Принято думать, что самые интересные события происходят в столицах, при больших каменных дворцах. Ничуть не бывало, поведаю вам. Вся эта чехарда со сталинскими перезахоронениями не идет ни в какое сравнение с манипуляциями покойниками на местах. Во времена становления советской власти в Абхазии, был отравлен по высочайшему распоряжению один популярный политический деятель, славно потрудившийся за правое дело. Ему закатили роскошное прощание с захоронением в центральном городском парке Сухума. По прошествии недолгого времени выяснилось, что усопший товарищ не очень верно ориентировался по линии партии, за что был изъят из шикарной могилы и немедленно переведен в более прозаические ландшафты. Этим кампания не ограничилась, надо же знать Кавказ, там все привыкли делать с размахом.
Прямо на месте бывшего погребения соорудили капитальный общественный сортир, для облегчения гуляющей публики. Вот это было настоящее, деловое решение. А в Москве все чегото там возятся у Кремлевской стены, перетаскивают за уши с места на место, ведь явно не достает фантазии для чего—нибудь экстравагантного. Тогда возникает вопрос: чего кобениться? Не проще ли обратиться к недавнему революционному опыту. Людям на пользу и вождю приятно убедиться, что дело его попрежнему живо.
Как бы там ни было, но властная вертикаль в стране советов работала безупречно, официальное отношение к десятилетнему юбилею Дня Победы было сконфужено сдержанным. То есть вроде бы и праздник, однако, без лишнего шухера. В нашей школе, разумеется, организовали торжественную линейку. Пионеров, под кряканье горнистов, выстроили в ряд. Потом, для пущей важности, тарахтели в барабаны и отдавали салют выпучившим остекленевшие глаза ветеранам. Каждый из нас, при этом, на строгий призыв пионервожатых: «Будь готов», звонко, с восторгом выкрикивал: «Всегда готов». К чему готов? Зачем готов? До сей поры одолевают сомнения. А ну как не всегда был готов и вдруг не полностью, всего лишь наполовину? Орденоносные дяденьки делились со школьниками тяжелым опытом военных лет. С вдохновением рассказывали, какими мерзавцами бывают тупорылые немцы. Стращали их кровожадностью и подлостью. И, конечно, с гордостью вспоминали о своей боевой отваге, о ратных подвигах погибших товарищей.
В недалеком прошлом светлейшие предводители ленинской компартии недоуменно сокрушались, да как же так, почему могучим советским писателям никак не удается состряпать гениальный роман о второй мировой войне, подобный тому, что проворно соорудил Лев Николаевич? Бойкого пера секретари союза всех величайших писателей, понукаемые центральным комитетом, отчаянно шевелили короткой мозговой извилинкой и пыжились сотворить нечто толстовскообразное, чтобы всем недоброжелателям в пику и, главное, на века. Им было невдомек, что хорошую книгу о прошедшей войне написать никак невозможно. Потому что у советских людей невероятно куцые, обглоданные, абсолютно не книгоформатные судьбы. Князь Андрей Болконский сделался классическим персонажем вовсе не потому, что доблестно воевал, а более всего и в связи с тем, что за ним стояла великолепная фамильная история, могучая российская культура, с прародительскими традициями и глубинным житейским укладом. Даже самые известные биографии советских людей сляпаны, как детский мат в три хода — быдло, кожанка, расстрел. Жизнь их бессмысленна и скоротечна, сродни пузырям, подпрыгивающим в дождливой луже. Ведь кого ни возьми из когорты наших достославных вождей или военачальников, никогда не поймешь, откуда повыпадали на наши головы все эти ретивые парни. За ними никого и ничего, упираешься, как в задницу биндюжника и толку—то, что он — Хрущев или Жуков. Тут, брат, как в трех соснах, шибко не нафантазируешь, не распишешься.
136 
