очень нудно 
117 
— Дальше? Неизбежное, — улыбнулась Тетя, глядя Тане прямо в глаза, напрягая всю волю, чтобы не опустить их.
— Вот именно. Чувство оно и есть чувство, слабое, сильное, великое… Оно то разгорится, то погаснет. А любовь — это все-таки любить человека таким, какой он есть, и притом не терять из виду и замысел. Никогда.
— Никогда! — повторила Тетя. — Слова-то какие у тебя.
— Да, слова, кстати, тут тоже очень важны. Беготня в поисках «близости» сроком в три, заметь, года, называется изменой, но так уж у нас все устроено, будто все мы страшно заинтересованы как раз в том, чтобы размыть, расслабить суть многих слов, тех в особенности, что связаны с нравственностью. Ну, неохота людям про это думать — зачем? Поэтому даже и слова этого, кстати, «измена» я давным-давно как не слышала. «У него роман», «он полюбил другую» — все! Хотя если бы людям с детства объяснили, что верность — это не плохо, не хорошо, это — нормально…
— Норма? Ты опять хочешь, чтобы все поверили в Бога.
— Не-ет, — помотала головой Тишка. — Тут можно обойтись и без веры. Простой этический принцип — не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе. Все!
— В смысле возлюби как самого себя?
— Нет, это трудно, тут смысл от многих ускользает. Любить себя — как это? Мы что, нарциссы какие-нибудь? А вот не делай другому что не хочешь себе — понятно даже ребенку. Этим и можно проверять свои поступки. Ты хочешь, чтобы у Коли была любимая девушка, чуткая, нежная, с которой он встречался бы втайне от тебя? Которая его понимает и даже замысел о нем поняла? — жестко уточнила Тишка. — Хочешь?
— Иногда даже хочу, — не сдалась Тетя.
— Нет, ты не хочешь, потому что хотеть этого невозможно! — воскликнула Тишка, явно сердясь. — Просто у тебя сейчас другие интересы.
— Тишка, послушай, ты все про нормы, но когда люди друг друга любят, любят, понимаешь? — все законы растворяются, отступают. Любовь — это свобода. В том числе от правил.
— Да, включаются какие-то другие правила и законы. Законы стихии.
— Но послушай, — уже устало сражалась Тетя, — как можно противостоять этой стихии? Это же сплав, объединение душ, из двух — одно.
— Маринка, да что же это за объединение такое на три года?! На пять. Ну, на семь. Это подмена, душевное опьянение, это наркотик.
— За исключением тех случаев, когда люди женятся, — заметила Тетя.
— Но перед этим разводятся со своей прежней, да? — уточнила Тишка и смолкла. Взглянула на часы, вздохнула:
— Мне скоро бежать.
— Хочешь, отвезу тебя? Прямо в Кокошкино? Тут практически по прямой.
— Нет, что ты! — замахала руками Тишка, помолчала немного и вдруг произнесла:
— Жаль, не умею я писать стихов, но, знаешь, у меня давно уже родился замысел одного стихотворения. Смысл стихотворения такой — я конспект тебе расскажу.
За предательство родины
ставят к стенке по такой-то статье,
за предательство матери и отца
посылают в огонь по такой-то статье,
за предательство мужа/жены
отправляют туда же по заповеди номер семь,
но что дают за предательство
самого себя?
— Себя? — не поняла Тетя, которая под конец стихотворения отвлеклась, отчетливо зажужжал мобильный у нее в кармане, и она знала, кто ей пишет.
— Да, — подтвердила Тишка, — куда посылают за предательство самого себя? Нет такого закона в Священном Писании, и в Уголовном кодексе не существует такой статьи. Нет и такой божественной заповеди: «Не предавай себя».
— Нет, — согласилась Тетя.
— Но есть единственный пример, когда один попробовал. И получилось, получилось весьма хорошо, — так бы мое стихотворение закончилось.
Тишка замолчала.
— Ох, Тишка, понимаю, и стишок твой хорош, согласна, но что такое предавать себя? Кто может это определить, измерить, какой ты — настоящий? Я вот теперь думаю, что предательством было, возможно, мое замужество. Не стала ждать, помни€лось что-то — и побежала! А нужно было сто раз проверить, семь раз отмерить, но хотелось — как все. И дальше наступила расплата. Эта мужнина рука, держащая меня кольцом железным, больно-больно. И тут… Миш. И наручники наконец упали. Я как на волю вырвалась! И очутилась в раю.
Тишка молчала в ответ и слегка улыбалась чему-то. Тетя легко поднялась с дивана и заходила по комнате.
— Соловей-то не поет больше? — она замолчала, вслушалась.
117 
