146 
Отчего же мне так грустно теперь? Теперь, когда я совершенно исполнила свой долг? И отчего же я все плачу, плачу, успокоиться не могу? Слезы высохнут, и однажды все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Нельзя было грустнее и беспросветнее закончить свою вещь. Вот потому-то и плачу. Собираемся в Москву, и дети веселые. А мне не мил белый свет, мысли дурные так и одолевают, дай-то Бог, не свидимся больше. Слова Владимира Алексеевича, подслушанные мной однажды: «С ней я могу быть спокоен за свою честь», подтвердились совершенно, даже прощальный поцелуй наш с Евгением Васильевичем был куда как целомудрен, и все же это невинное приключение слишком разбередило сердце, подняло мечты о доле лучшей. Все это было совсем не нужной историей. Но, возможно, с годами она обернется теплым лучом, который согреет в минуту грусти.
Впереди Новый год, Сережа участвует в домашнем спектакле у Фроловых, будет ужин и веселье, а мне все не мило! Господи, не оставь меня. К Пасхе снова будет спектакль, выбрали «Дармоедку» Салова, комедию — и верно смешную. Но на сем оставляю мои записи, не хочу больше ничего записывать, потому что жизнь моя того не стоит. Finita la comedia.
Тетя читала Асю долго, долго — наконец сложила бумаги в конверт, в рюкзак. Разносили напитки, выбрала томатный сок. Россия осталась далеко внизу и сзади. И чудно. Как же тяжелы эти русские истории, Господи! Она хотела отвлечься, начала листать заткнутый в карман перед нею журнал и не могла.
Из-за спины Аси все посверкивала глазами Тишка, нет — из-за спины всего русского мира, полного унижений, насилия над слабым, рабства одних и упоения властью других, и безнаказанного сладострастия — все равно поглядывало представление о норме, законах, традициях. Как сказал тогда Сергей Петрович? Обы-мала. И ей захотелось вдруг убедить их — да и самой убедиться: те, кто живет сегодня, не хуже, такие же люди, просто времена наступили другие, и нельзя уже, как тогда…
В мадридском аэропорту ее встречал высокий, выпитый кем-то еще до, сухой загорелый человек с крупным римским носом и отчасти именем — Марк Лидерман, торговец недвижимостью, в Москве она получила от него парочку таких же стройных и сухощавых писем. Марк довез ее до места, мелькнул и аккуратно закрыл за собой дверь с медной ручкой-грифоном. Следующей явилась рослая, розоволицая, мягкая, ленивая, совсем молодая и тоже загорелая Ирина в ванильных шортах. За ней шумно вбежала маленькая девочка с невесомыми льняными волосами. Девочку тоже как-то звали, но слов она говорила только два: «мама» и «мять».
Цветной мять, с красной Африкой, зеленой Австралией, рыжими Америками и ярко-белым кружком на макушке спрыгивал с мраморной лестницы, обсаженной тяжело благоухающими кустами роз, катился по чисто выметенным каменным дорожкам сада, прыгал в голубой бассейн, плыл. Девочка смеялась, хлопала в ладоши, была доверчива, как все непуганые дети. Обнимала Тетю за ноги, вжималась лицом. Тетя запускала пальцы в легкие волосы, водила ее гулять, выучила с девочкой третье, новое важное слово «тито» — «цветок», глядя на розы, гортензии, гиацинты, орхидеи, олеандры. Жизнь — только сад, заглохшие тропы бегут к неведомым уголкам, петляя. Ходила с девочкой на пляж, пока мама отдыхала дома, ездила по магазинам, пока прежняя няня устало поднималась по лестницам госучреждений города Харькова — нужно было оформить пенсию, закончить с приватизацией, вот и отпросилась на три недели домой.
Поздним вечером Мотя засыпала всегда с надеждой на встречу, но увидела его только раз.
Миш лежал на кровати, подперев голову рукой, на боку, в просторной льняной рубахе, широких штанах, смотрел пустым взглядом мимо. На несчастное лицо ложился первый снег, не таял. Она вскрикнула, позвала — не повернул головы. Совсем замерз ее мамонт, совсем пропал. Она поднялась, двинулась к нему, вошла в комнату, заговорила. Говорила, грела, отогревала словами, они сейчас были ее ладони, язык, губы.
Что с тобой, что случилось? Неужели ты так скучаешь, так замерз в своей осенней квартире, помнишь, я была у тебя однажды, в мае, поздней весной — но еще до того поняла: в твой дом пришла осень. Ну и что же, подумаешь. Жизнь ведь идет, и времена года меняются, уж прости за такую банальность, осень — это нестрашно, но теперь… неужели зима? Эти снежинки, откуда они? Осторожно топлю их губами, растапливаю заносы, целую переносицу, всю в снегу, большой лоб в длинных холодных морщинах. Да, сегодня мы начали с них, лоб, снежинки повисли в густых бровях, веки полузакрыты, заснежены углы мертвых глаз. Но вот и дрогнули, ресницами щекотнули мне рот — ты понял, заметил? Я здесь. Слушай, надо разобраться с этим ужасными заносами. Видно, тебя затопили соседи, забыли выключить снег? Вот они и хлынули, белые струйки мороза. Кто живет над тобой? Старушка Метелица? Или тот грустный клоун? Легкий снежочек сквозь потолок. Мы дошли уже до висков, теперь щеки — но опять холод, жгущий иней. Оживай, согревайся, слышишь? Вот и нос и краешки губ… Молодец, во-от, ответил — тихо, беззвучно шевельнулись губы, все равно спасибо, спасибо тебе — слышишь меня? Начал теплеть, чувствую, чувствую, как ты согреваешься, побежала под кожей кровь. Нет, что ты, я не ухожу. Слушай, я могу целовать тебя бесконечно, но это не значит, что ты должен, слышишь, ты не должен так замерзать. Закрывай плотнее окно, почему так долго не включают отопление — если осенью у человека в комнате начинается снегопад, значит, надо включить батареи, эй, вы меня слышите? Господи, как мне согреть тебя, как удержать твое остывающее сердце, обернуть твою душу жаром. Уходящую сквозь. Люблю, люблю тебя больше всех на земле. Но почему же этого так страшно мало? Почему от этого не меняется жизнь? Но ведь больше у меня ничего нет. Вот и губы. Слава Богу, теплеют. Хочу, чтобы ты приехал ко мне прямо сейчас.
146 
