очень нудно 
32 
В последние годы Сергей Петрович полюбил птиц. Приспособил в садике несколько кормушек, каждый день насыпал корм, наблюдал за ними в бинокль, вел дневник прилетов-отлетов и аккуратно записывал все замеченные виды. Засек их в Калинове и окрестностях уже девяносто восемь.
Вообще-то он недолюбливал это время, когда в несколько накатов все пустело — первыми Калинов покидали дети, и городок резко стихал, смолкали крики на футбольном поле, визги у реки — все, кто приезжал на каникулы к бабушкам, возвращались домой, оставались одни местные, они такого плотного шумового фона создать не могли — так, слабый писк… Затем постепенно снимались дачники, наконец и последние летние птицы улетали. Но в этом году Голубев точно и не замечал растущей пустоты. И сейчас, глядя на стучащую клювиком по зерну синичку, радовался. Жизнь была полна, не пуста совсем! И не в том было дело, что закончилась большая конференция, только-только проводили с Гречкиным гостей. Источник радости заключался совсем в другом, забив нежданно в самую худшую минуту, в последние майские праздники.
Сергей Петрович поднялся, накинул куртку и пошел прогуляться, пока нет дождя. Пошагал, как обычно, к реке, шел задами и опять, как все это время, сладко вспоминал события пятимесячной давности — те два майских дня. Как по четкам, молился ими, каждой минуткой и шагом.
Хотя первый день был страшен — новый директор их калиновской школы тридцатичетырехлетний Иван Валерьевич Задохин сообщил ему, что со следующего года Сергей Петрович больше не работает в школе. Тут все и раскрылось. Груша его сдала. Ни словом не обмолвилась. Даже намека не бросила перед отъездом, не ушла, сбежала на пенсию, заткнув уши, закрыв глаза — а ведь когда-то начинали вместе, и музей школьный открывали с таким трудом, и сколько раз она потом его с этим музеем покрывала, но и он ей обеспечивал отчетность, было куда комиссии привести, сорок почти лет вместе, из них тридцать она — директором, «телом» школы, он скромным, но любимым учителем, «душой». Кто-то из выпускников так однажды пошутил на недавнем школьном юбилее.
Груша покидала Калинов, не признавшись ему, что новый, присланный директор — историк тоже. Пусть сам Сергей Петрович никакой не историк был, математик, Груша давно закрыла на это глаза, и в последние годы, почти сразу после перестройки Голубев преподавал в школе одну только любимую свою историю. Тогда Груша полна была энергии, надежд, ничуть не жалела о смене власти. И вот сбегала — якобы нянчить внуков, в Москву, к сыну! Какая из нее нянька? Но прошло ее время — вот что чувствовала она сама лучше других, люди ее поколения поумирали или просто исчезли и из департамента, и из мэрии — с новыми договариваться было все сложней… Бежала и оставляла корабль.
Но когда Сергей Петрович узнал имя преемника, даже расслабился — может ли быть что злое от Вани? И действительно, при ближайшем рассмотрении Иван Валерьевич Задохин оказался совсем нестрашным, невысоким и плотным молодым человеком с русыми волнистыми волосами (чуть длинней, чем полагалось бы директору), небольшой мягкой бородой и светлыми глазами. Он мог показаться даже красивым, если бы не легкая брезгливость на лице и слишком уж прямая осанка. Словно стеснялся, что ростом мал. На педсовете, когда Груша его представляла, Ваня тушевался и краснел, как девушка, и все они, весь их немолодой уже коллектив только выдохнул тогда облегченно: прорвемся! Напрасно.
При личной беседе, в таком знакомом Грушином кабинете, где висела теперь вместо портрета Макаренко икона Богородицы, а вазочка стеклянная, всегда наполненная голубыми «мишками», пустовала — тихим, ничего не стесняющимся голосом Иван Валерьевич струил и струил мутный водянистый клейстер, из которого поначалу Сергей Петрович мог выловить только разрозненные словосочетания. Но никак они не желали срастаться в целое.
— …нравственное воспитание… христианское сознание и национально-государственное мышление… Дмитрий Донской, благоверный князь Александр Невский, и дающие пример детям… Национальный инстинкт, который, как писал Иван Ильин, необходимо прививать с раннего детства. Ролевые игры… Куликовская битва… Ослябя и Пересвет…
Сергей Петрович кивал, не перебивал, он надеялся — вот-вот проклюнется смысл, сейчас… и дождался. Створожившаяся каша слов обрела вдруг болезненную внятность.
«Возраст у вас, Сергей… Петрович, — медленно прохаживаясь по кабинету, говорил Иван Валерьевич (дважды он назвал его Алексеевичем, и оба раза Сергей Петрович его вежливо, но с достоинством поправил), — уж вы меня простите, но ведь так это и есть, давным-давно пенсионный».
32 
