очень нудно 
36 
Вездесущий Гречкин, тогда еще бегавший в замах, убедил директрису оформить Утехино филиалом их краеведческого городского музея, но на экспозиции в усадьбе не хватало ни времени, ни сил. В 1992 году в усадьбу неожиданно въехал новый хозяин, «наследник», пятидесятитрехлетний Георгий Иванович Барсуков, родной правнук того самого уплотненного камердинера, в недавнем прошлом — геолог. Правдами ли, неправдами, но в Утехино Георгий Иванович поселился крепко, и вскоре усадьба расцвела — от дома тянулась теперь аккуратно подстриженная аллея, на обоих прудах уже не зеленела тина — Барсуков их расчистил и в большом развел карасей, которых можно было разглядеть даже с берега — под водой скользили темные, ленивые тени. Появилась в усадьбе и живность — две коровы, козы, лошадь. На ней, дымчатой красавице Мари, или попросту Марусе, Барсуков приезжал в Калинов за продуктами. Начал он и охотиться. Натянув болотные сапоги, шагал в рассветных сумерках с умным и шустрым Свифтом (черным шотландским сеттером), которого сам же обучил делать стойку.
Местные жители прозвали Барсукова «барин», но беззлобно, барин-то был за крепостного сам у себя — пахал не покладая рук. К тому же несмотря на внешнюю угрюмость Барсуков постоянно нанимал в помощники окрестных мужиков и, по местным меркам, вполне щедро с ними расплачивался. А когда появились лошади, стал давать работникам, заодно и бабкам из Покровского, драгоценный конский навоз, от которого на деревенских огородах все так и пухло. Десять лет почти провел Барсуков в Утехине, под строгим приглядом Гречкина и с помощью двух присланных им реставраторов потихоньку реанимировал дом, пока не приглянулась усадьба случайным московским гостям из одной крупной компании. Началась судебная тяжба, итог которой был предрешен — в ответ Георгий Иванович, как выяснилось, сердечник, внезапно умер.
С тех пор вот уже год усадьба пустовала — компания та, как прочел Голубев в газетах, разорилась, видимо, поэтому москвичи в Утехино так и не появились. Только вот Барсуков до этого не дожил. И пока что ключи от усадьбы хранились у Гречкина.
…Тут Сергей Петрович остановился, сбился, отвлекся он что-то на Барсукова. Он огляделся и увидел, что уже дошел до любимого своего места, на краю города, присел на им же сколоченную когда-то и врытую лавчонку. Вид отсюда открывался дивный — здесь река изгибалась, на другом берегу кончалась деревушка Рачково и поднимался по крутому берегу лес, золотой, но еще не прозрачный, густой. Так что же дальше, что-то сбивается он все время? И Сергей Петрович, решив, что теперь уж не будет отвлекаться и довспоминает тот день до конца, до самой крыши — тут он усмехнулся собственной шутке, — снова переместился из сентябрьского пасмурного денька в майское утро, и выпал из распаренного автобусного нутра.
В полуобмороке он забрел тогда в магазинчик — дощатый, покосившийся домик, который закрывался на зиму и начинал работать как раз на майские праздники, с приездом первых дачников. Сергей Петрович поздоровался с отчаянно зевавшей продавщицей, сдержанно поздравил ее с началом сезона. Молодая круглолицая деваха с нежно-сиреневыми веками сонно улыбнулась, протянула ему двухлитровую бутыль с водой и большой целлофановый пакет с новогодней снежной картинкой. Выйдя на улицу, Голубев отвинтил крышку, крупно глотнул, плеснул воды на голову, промокнул лицо рукавом. Сунул пакет в рюкзак, а когда клал бутыль, нащупал на дне, под инструментами, странный сверток — вытащил: бутерброды. Анна Тихоновна все же сунула ему их тихонько. И впервые за утро он улыбнулся.
Зашагал весело по пустой, обсыхавшей от весенней воды дороге. По свободной уже ото льда Кунжутке плыли крупные облака, в изгибе дрожали домики Покровского, когда-то нарядные, в резьбе, теперь все почти некрашеные, многие — пустые. Только к лету кое-какой народ подтягивался, приезжал как на дачу. Вот и сейчас около одного домика он заметил явно недавно приехавшую красную «Ниву», возле соседнего — «Жигуленок». На лужайке возле села паслись три коровы, привязанные к столбикам. Приятно пахло дымком.
И уже как не было мучительной ночи — Сергей Петрович улыбался и речке, и уткам, и квакушкам. Ему всегда нравилось это зыбкое переходное время, когда высыхали ручьи, на землю опускалось первое тепло, но зелень еще не хлынула, не было еще бурного цветения, только робко, несмело, земля замирала девушкой перед венчаньем.
36 
