3 
Офицерики браво переминались. Тонкие, красивые, один в шикарных усиках, другой похож на струну, шинель внакидку — что твой Наполеон; третий, попроще, с лицом практичного малороссиянина, суетился вокруг дивана, это был, конечно, его диван, приданое жены или подарок дальней родни, с таким диваном хорошо шагать во взрослую жизнь, делать детей под скрип пружин.
— Совсем молодые, — нежно констатировал сержант.
Мы помолчали, проникаясь. На наших глазах три офицерские семьи начинали свой путь. Пыльные гарнизоны, степи, тайга, промороженное Забайкалье, потом, наверное, Туркмения. Юные лейтенанты были угловаты и немного отсвечивали, они напоминали куски рафинада, и их ждала та же судьба. Из сотни один доберется до полковника, из ста полковников один будет генералом с широкими красными лампасами.
Жены — будущие генеральши — были совсем девочки, наши ровесницы, едва не в бантиках. Одна долго озиралась, потом быстро пошла в сторону дворца.
— Туалет ищет, — догадался сержант и сменил позу.
— Проводи, — посоветовал я.
— Дурак, что ли. Иди сам проводи.
Засмеялись, нам стало стыдно, наш сортир, типа «люфт-клозет» — заснеженная дощатая будка на самом отшибе — представлял собой нечто кошмарное. Сержант Лакомкин застонал и закрыл лицо руками.
— Только не это.
Циничный резонер, я возразил:
— Ничего. Зато сразу поймет, что почем и кто с мячом…
Обратно она шла, высоко подняв подбородок, с остановившимся взглядом, с выражением ужаса на бледном лице. Изящная, как перехватчик СУ-15. Тщательно кутаясь в свою слишком легкую для наших влажных зим дубленочку. И мы с сержантом увидели, как она, подойдя к подругам, покачала головой: мол, не ходите туда, хуже будет, лучше потерпеть.
Подошла машина. На диван никак не рассчитанная. Пока грузили чемоданы, пока ходили вокруг двуспального цветастого ложа любви, борт завелся и стал отруливать. Диван опрометчиво оставили неподалеку от хвостового оперения.
Винты взвыли. Офицерики схватились за фуражки. «Наполеон» едва успел спасти свою с иголочки шинель.
— Гляди, гляди!
— Все, — печально сказал сержант Лакомкин, обнимая меня за плечи. — Пиздец.
Он не ругался без нужды, отменно воспитан был, однако судьба дивана не могла быть описана никаким другим словом. Борт тяжело качнул крыльями. Диван сначала медленно поехал. Турбины заревели тоном выше. Дамы, с испорченными прическами, спрятались в машине. Их мужья легли плечом на воздух. Владелец дивана стал разевать рот и делать гражданские жесты.
Когда пилот дал тягу, диван заскользил со скоростью спринтера. Потом ударился краем о комья льда, перевернулся на бок, и еще раз, и еще, — понесся, влекомый снежным вихрем, куда-то далеко, на резервную полосу, и там сгинул.
— Шасси, закрылки выпущены, — подытожил я унылым голосом настоящего циничного резонера.
Забыл сказать, что рядом с настоящей бетонной взлетной полосой всегда строят резервную, грунтовую, в случае нужды ее можно быстро застелить плитами и превратить в почти настоящую. В армии все продумано. Наша родина надежно защищена.
С тех пор прошло пять месяцев. Я бегу, на моей груди написано: «А правильно ли ты живешь?». Вчера мой друг и земеля сержант Лакомкин приходил в гости. Он теперь в казарме, учит молодежь. Но меня не забывает. Вот, привез альбом Виктора Цоя «Группа крови». А также популярную новинку — «Ласковый май». Хохотал и шутил. Я вместе с ним. Мы ждали дембеля, мы были счастливы.
— Помнишь, — спросил он, — ту девчонку, офицерскую жену, которая ходила в наш сортир? Помнишь ее лицо?
— И что она? Дала тебе в каптерке? Перекрасилась в брюнетку?
— Пока не дала. Но я ее каждый день вижу. У нее все время такое лицо.
— Тут армия, — сказал я. — И не простая, а Советская. Наши солдаты самые смелые. Наши самолеты самые быстрые. Наши офицеры самые пьяные. Наши сортиры самые вонючие.
Разделись до трусов, загорали. Потом приняли душ. Я сам изготовил летнюю душевую кабину и даже получил благодарность от командира части. Кабина состояла из обтянутого парашютным шелком деревянного каркаса и бочки. Бочку мы украли в соседнем батальоне. Каждую неделю я окашивал штык-ножом траву вокруг моей конструкции.
Я бегу и считаю в уме. Выходит, что мне остается служить не более ста дней. Если верить телевизору, то на гражданке сейчас творится черт знает что. Но так даже интереснее. Когда вокруг творится черт знает что — это и есть настоящая жизнь.
3 
