17 
Матвею нравилось фигурировать в черном прикиде и посредством электронного брелока отмыкать черную машину. Знайке, наверное, тоже нравилось, но он, в отличие от Матвея, все больше посмеивался. Он глубоко презирал внешнюю сторону всякого дела, никогда никого не встречал по одежке и сам, если день не обещал важных встреч, норовил вместо кожи нарядиться в потертую клетчатую рубаху. Заставить его купить дорогой костюм или ботинки было делом немыслимым. Матвей подозревал, что его друг никогда не смотрит на себя в зеркало. Во всяком случае, он явно забывал вовремя посетить парикмахера.
Деньги просили долго, больше месяца. Весь первый месяц лета атаковали дам из кредитного комитета банка, носили контракты, взахлеб клялись и в деталях расписывали неминуемое процветание торгового дома «Вина Франции».
Когда все-таки подписали кредитный договор и осталось только дождаться перевода суммы, Матвей вдруг заболел нервами. Ни до, ни после с ним такого не случалось. Он не верил, что получит в распоряжение семьдесят тысяч долларов. Он не верил с самого начала. Не могли серьезные люди, банкиры, доверить столь астрономический капитал двум юнцам двадцати пяти лет, не имеющим за душой ничего, кроме черной машины, которая, честно сказать, уже не годилась для того, чтобы ездить, а единственно для того, чтобы подъезжать, и то изредка.
Но дали. Знайка проявил себя блестяще. Как настоящий Знайка. Он взял банк измором. Он был очень убедителен. Он мог убедить кого угодно в чем угодно. Он сыпал терминами, говорил об инвестиционной привлекательности, оценке рыночных перспектив, капитализации, плавающей цене, он перемножал в уме трехзначные суммы и совершенно покорил дам из кредитного комитета. Впрочем, упомянутых дам, как потом понял Матвей, впечатляла не столько подкованность отважных предпринимателей, сколько их румяные щеки, горящие глаза и прочие красноречивые приметы молодости. Такие дамы в тот период истории во множестве заполнили новорожденные банки, пересев туда из пыльных бухгалтерий сберегательных касс, где царил культ арифмометров и нарукавников. Банковская сфера при социализме принадлежала государству и хирела. Теперь – бурно цвела; вот и дамы тоже: натянули на телеса белоснежные блузки и наловчились раздавать кредиты.
Последнее слово, однако, было не за дамами, а за владельцами банка. Но с ними разговор вышел совсем короткий. Матвея и Знайку ввели в неплохо кондиционированный апартамент, где в неудобных позах друг напротив друга сидели два мрачных субъекта в роговых очках и шелковых галстуках, пришпиленных золотыми зажимами к пухлым животам; оба смерили подозрительными взглядами начинающих виноторговцев (особенно Знайку, причесавшегося час назад под нажимом Матвея) и пожевали губами; потом первый зевнул, а второй высоким голосом сообщил:
– Просрете лавэ – головы оторвем.
– Само собой, – легко ответил Матвей, и аудиенция окончилась.
Разумеется, затевать с нуля торговый бизнес на заемных средствах, не имея никакого опыта, было равносильно самоубийству. Но другого способа подняться партнеры не нашли. Они не имели богатых или влиятельных друзей и родственников. Они имели только идею и желание осуществить ее.
В те дни Матвей особенно часто твердил себе, что он не просто молодой человек, желающий иметь свое дело и хорошо зарабатывать. Он Тройной Матвей. И у него все получится.
Что твердил себе его деловой партнер Сергей Знаев – осталось неизвестным.
Через неделю после беседы с пузатыми финансистами он принес домой к Матвею чемоданчик, полный денег. Сразу объявил:
– Кассиром и счетоводом буду я. Потому что я более дисциплинирован.
Матвей не стал спорить. В такой день он не хотел спорить. Он хотел радоваться. Год назад он зарабатывал тем, что возил в провинцию шоколадные конфеты и мужественно звенел медной мелочью в карманах, – теперь превратился в настоящего бизнесмена, импортера французских вин. Он хотел было предложить другу отметить удачную операцию распитием фляги коньяка прямо над кучей дензнаков, но вспомнил, что Знайка не пьет.
– Что чувствуешь? – вдруг спросил тот, равнодушно вертя в пальцах перетянутую резинкой пачку в сто листов.
Сидели на кухне. Пили чай. Исторический день внешне вращался вокруг них как самый обычный день; пятница, что ли. За стеной у соседей телевизор гудел рекламой «Объединения „МММ“».
– Ничего, – ответил Матвей. – Совсем ничего. Это, знаешь, как… как дембель. Пока служишь первые месяцы, думаешь: вот пройдет два года, и я поеду домой абсолютно счастливым человеком, и оранжевое небо будет мерцать над головой… А когда два года проходят и ты действительно возвращаешься – все происходит без особенной радости. Чувства перегорают.
17 
