120 
– Как там Борис? – спросил упырь.
Она отдала ему сигару, брезгливо скривилась.
– Лучше всех. Приперся в час ночи, страшно пьяный. До сих пор не может в себя прийти.
– Тогда, – упырь покачал головой, – тебе надо быть с ним.
– А я тут при чем?
– А ты, значит, совсем ни при чем?
– Поняла, – зло сказала она. – Мне, значит, нужно сидеть возле него, гладить по голове и поить рассольчиком? Да? Или бульончиком?
– Можно и тем и другим.
– Обойдется.
– Нет, – сказал упырь. – Не обойдется. Он тебя очень сильно любит.
– И поэтому приперся пьяный и заблеванный.
– Он не пьяный, – сказал упырь. – Он... В общем, я его вчера...
И громко щелкнул зубами.
Мила вздрогнула.
– И теперь, – упырь опять улыбнулся, мудро и сыто, – я дарю его тебе. Твоего Бориса. Это мой свадебный подарок, дорогая.
Наверху дико завизжали и разбили нечто небольшое, рюмку или блюдце.
Мила тихо засмеялась.
– О боже. Ты, значит, даришь мне на свадьбу моего собственного жениха?
Людоед сложил руки на груди.
– Ага. Заметь, не просто дарю, а дарю в готовом к употреблению виде. Еще надо приложить краткую инструкцию, но это потом. Позже. В следующий раз. Ты будешь приезжать ко мне, и я тебя научу. – Людоед по-деловому подмигнул. – Учти, давить на него надо непрерывно. Психика должна быть всё время в угнетенном состоянии. Возьмешь у меня люминал и лоффору, будешь добавлять ему в кофе. Знаешь, что такое лоффора?
– Нет.
– Ее еще называют «пейотль», – людоед звонко, с удовольствием выговорил нерусское словцо. – Это кактус такой. Мексиканский. Покупаю у одного фаната Кастанеды. Знаешь, кто такой Кастанеда?
– Что-то слышала.
– Вот и хорошо. А прозвище мое знаешь?
– Знаю. Кактус.
– Борис сказал?
– Да.
Упырь кивнул.
– Еще сигаретки дам тебе для него, особые. Ничего опасного, обычный табак и немного сушеного василька, народное средство, чтоб не расслаблялся... Пусть ходит к психиатру, пусть жрет антидепрессанты, в сочетании с лоффорой будет обратный эффект... В общем, делай, как я говорю, – и парень будет у нас в кармане. Квартира в центре Москвы, ты как законная супруга получаешь ровно половину... Еще есть мамка, но она бухает по-черному и долго не протянет... Ты знаешь, что мама у него – алкоголичка?
– Знаю, – пробормотала Мила. – Такая тонкая, интеллигентная женщина, профессорская жена... Домработница, каждую весну – в санаторий, парикмахер на дом приходил... И вдруг – спилась за три года.
– Оттого и спилась, – сказал упырь. – Но бог с ней. Квартира там хорошая, большая. Лучше не продавать такое жирное место. Будешь ее сдавать. А постояльцев отдавать мне.
– На съедение?
Людоед засмеялся легким свободным смехом расслабленного человека.
– Угадала. А нашему парню купим красивую красную машину. Спортивную. «Порше», бля. Или «феррари». Пусть наслаждается. В бизнесе его у тебя тоже половинная доля, но этот бизнес ты прикрой, от греха... там никакой пользы, одни понты и убытки. Где понты – там везде убытки...
Мила раскинула руки и упала спиной назад, в подушки. Посмотрела в серый потолок.
– Ничего, если я буду называть тебя Кактусом?
– Давай, – разрешил людоед.
– Тогда слушай, Кактус. Может, мне теперь послать тебя к чертовой матери? Зачем ты мне нужен, если у меня скоро будет квартира за три миллиона?
– Можешь и послать, – сказал упырь. – Только зачем? Тебе со мной интересно.
– Да, – сказала Мила и взмахом ноги сбросила туфлю. Метилась ему в лицо, но не попала. Произнесла тихо:
– Иди уже. У меня мало времени.
И улыбнулась.
Наверху что-то упало, и завизжала женщина.
Надо держаться ближе к правому краю кровати – там, где сумка.
Кактус положил наполовину выкуренную «Гавану» в пепельницу и потянулся к ней.
Почему мне не страшно? Вчера он зарезал человека, а сегодня лежит, слабо улыбается, где надо – у него расслаблено, где надо – напряжено и даже подрагивает в такт биению сердца. Конечно, он не боится милиции. У него там всё схвачено. Поймают – выкрутится. Он вообще никого не боится. А я почему спокойна? Скажи мне кто-нибудь год назад, что я пойду в постель к убийце, едва смывшему кровь с ладоней, – даже не поняла бы, пожала плечами...
Почему я здесь? Потому что мне хочется? И не просто хочется, а очень хочется? Потому что никто никогда не облизывал меня от мочек ушей до мизинцев ног? Нет, не поэтому. Большинство женщин не получают от физической любви какого-то сверхъестественного удовольствия – и ничего, живут, радуются. Вон, даже Монахова – изображает нимфоманку, а сама больше всего на свете любит вкусно покушать и погужеваться где-нибудь в красивом месте, танцы любит, веселье, еще – когда мужики из-за нее дерутся, для нее койка – не более чем приложение, желательное, но необязательное. А сама я – ну, да, уважаю, понимаю, ценю, и если мужчина хорош в интимном деле – я и мужчину такого ценю тоже... Нет, я тут не для того, чтобы в последний раз забыться и получить нечто особенное.
120 
