102 
– Зачем вы ударили больного?
– Я не больной, – подал голос Савелий. – Еще неизвестно, кто тут больной. Здесь нельзя стрелять в лес. Можно попасть в людей.
– А кто стрелял?
– Никто, – глухо ответил Глыбов. – Случайность. Неосторожное обращение с оружием. Между прочим, доктор, вам известно, что колония окружена? Неандертальцы смотрят из-за каждого куста.
– Это их кусты, – спокойно сказал Смирнов. – Пусть смотрят.
– Ах вот как.
– Да. Именно так. Савелий прав – стрелять нельзя. Им нельзя делать ничего плохого.
– Вы их еще в Красную книгу занесите!
– Послушайте, мы этим людям должны.
Глыбов нервно рассмеялся:
– Я никому ничего не должен.
– Нет, – возразил Смирнов. – Должны. Мы все им должны. Именно по нашей вине они живут как дикари.
– По нашей вине? – презрительно уточнил миллионер.
– Они живут в той же стране, что и мы с вами. Они говорят на том же языке.
– А я тут при чем?
– Если хотите – оставайтесь ни при чем.
Муса что-то прошептал, не по-русски. Смирнов вздохнул и новым, тяжелым голосом произнес:
– Формально я здесь первое лицо. Руководитель. Я прошу всех разойтись. И впредь соблюдать дисциплину. Я и так с трудом ее поддерживаю. Сами знаете, что тут за публика. Жулье, картежники, пробы негде ставить… А когда прилетаете вы, с вашими автоматами, – начинается полный хаос… Не разлагайте коллектив. Больше никакой стрельбы. Вам ясно, Глыбов?
Лицо миллионера в желтом свете фонаря выглядело совершенно безумным.
– Вы правы, доктор, – медленно произнес он. – Конечно. Никаких проблем. Будем всех любить и жалеть. Все люди братья и так далее…
– Хотите, я сделаю вам укол? Сразу успокоитесь.
Глыбов пнул ближайший куст.
– Идите вы к черту с вашими уколами! Кому и когда помогли ваши уколы? Вы обещали, что спасете мою жену! А сами переживаете за дикарей! Почему вы сейчас здесь? Почему не рядом с ней? Я валялся у вас в ногах! Умолял! Все, что угодно! Любые деньги! Верните мне ее, мне нет без нее жизни, мне дышать нечем… Вся ваша наука не может спасти одну-единственную женщину… Все было ради нее! Бизнес, солярии, девяносто пятый этаж – все, все! А теперь вы тут, а она…
– Я сделаю все, что в моих силах. Прошу вас, успокойтесь.
Глыбов отшвырнул автомат, побрел прочь.
– Муса, – попросил Смирнов, – приглядите за ним.
– А вы, – вежливо сказал Муса, – больше не пускайте его в изолятор.
Смирнов фыркнул:
– Слушайте, это его жена. И его изолятор. Вся колония – его собственность. Как вы себе это представляете?
– Я просто предложил.
– Прошу вас, завтра же вечером – улетайте.
– Хорошо, – спокойно ответил Муса, поднимая брошенное оружие.
– А ты, Савелий, пойдешь со мной. Я тебя осмотрю.
Домик Смирнова изнутри смахивал на монашескую келью. Савелий огляделся:
– Вы, доктор, наверное, себя не любите.
Смирнов присел за крошечный узкий столик, пожал плечами:
– Почему не люблю? Люблю. Но скажем так, не слишком сильно. Что у вас с Глыбовым? Конфликт?
– Никакого конфликта. Он хотел стрелять. Я ему помешал.
Смирнов кивнул, изучил Савелия с ног до головы.
– Как ты себя чувствуешь?
– Как я себя чувствую? Кстати, очень неплохо. Спать не хочется. Голова ясная. Бодрость. Наверное, новые таблетки действительно дают эффект…
– Ага, – сказал Смирнов. – Странные ощущения в ногах?
– Есть немного.
– Возбуждение? Кулаки чешутся? Хочется подраться?
– Угадали. А что такое?
– Ничего. Так, спросил на всякий случай… Глыбов ударил тебя?
– Пустяки. Забудьте. – Савелий с удовольствием потянулся и посмотрел в выцветшие глаза собеседника. – Лучше скажите, что с нами будет. Ходят слухи, будто наш миллионер перестанет нас содержать. Подхватит свои денежки и эмигрирует. В Москве ему нечего делать. Москва перестала быть городом, удобным для жизни.
Смирнов повернул свой табурет, сел боком к столу. Морщась, осторожно вытянул ноги. Савелий вспомнил: точно такой же колченогий табурет стоял в московском жилище доктора. Сиденье размером не более тетрадного листа.
– Москва, – произнес Смирнов, – всегда была такой.
– А как насчет травы? Неужели с ней покончено?
– Очень может быть.
– Тогда Москве конец.
Смирнов покачал головой:
– С Москвой ничего не случится. Никогда. Москва – вечный город. Подумаешь, трава… Мне, Савелий, девяносто лет. Я вырос в Москве. Я ее люблю. Я помню настоящую старую Москву. Особнячки, дворики. Бульвары. Идешь по улице – шум, грохот, машины несутся. Свернул за угол – а там тишина, переулочек, какой-нибудь Денежный или Староконюшенный, тут же хочется прилечь, подремать… Тот город как будто ходил за тобой, чтоб в нужный момент мягкую подушечку под голову подложить… Потом все разрушили. Не знаю, кто и зачем изобрел эти башни, железобетонные пенисы, эрегированную архитектуру… В общем, не важно. – Смирнов вздохнул. – Не волнуйся, Глыбов никуда не сбежит. Его просто не выпустят. Раньше такие, как он, убегали в Лондон, а теперь англичане с каждого русского туриста справку требуют. О том, что у него денег нет. Богатым визу не дают. Что касается травы… Конечно, если грибница действительно истощилась, в скором времени все изменится. Мы получим тридцать миллионов люмпенов с необратимо поврежденной психикой. Это будут люди, навсегда потерянные для общества. Они до самой смерти не забудут ощущения, которые им дарила мякоть стебля. Их ждет унылая тяжелая работа, плохая однообразная пища. Их нельзя будет воодушевить, организовать, призвать к терпению. Они станут непрерывно отравлять себя воспоминаниями о комфортном прошлом. О временах, когда китайцы работали, а русские имели радость в чистом виде… Может быть, их придется вывозить на периферию, создавать трудовые коммуны наподобие старинных израильских киббуцев. Заставлять возделывать землю. Учить труду. Понемногу превращать плебс в полноценных людей… Будет тяжело. Но мы не погибнем. Мы триста лет под татарами сидели. Нас поляки жгли, и Наполеон, и Гитлер. Нас товарищ Сталин в лагеря сажал. Весь мир был у нас в долгу и над нами же издевался. Что нам эта трава? Пустяк. Выберемся. Мы всегда были и всегда будем…
102 
