Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
157 
– Ты, вашбро… – он всё-таки вставился, – свечку бы ему поставил, в честь праздничка-то!
– Вот! Держите! – Сорокин подал им несколько купюр, старики, не вставая с колен, стали кланяться и расползаться к своим местам, и он им вслед сказал: – Вы бы тоже свечки поставили, и выпейте, чтобы было уважаемому Илье Михайловичу царствие небесное!
В самом центре городского сада был насыпной холм, и лежали доски и брёвна, по всему было видно, что здесь будет какая-то стройка, скорее всего деревянная эстрада. Сорокин огляделся, с двух сторон к тому месту, где он стоял, сходились молодые люди. Он решил, что не стоит всё же нарушать предостережений Мироныча, и пошёл к воротам. Когда он подошёл, то вдруг услышал за спиной странный гул. От ворот до насыпного холма было метров сто, и оттуда слышалось нечто похожее на топот кавалерийской атаки. Он обернулся. Под холмом копошилась серая куча.
«Началось!» – подумал он, вышел из ворот и встал на противоположном углу, на пересечении Новоторговой и Коммерческой. Ни Мироныча, ни полиции он не увидел, Моня и Ноня тоже исчезли. Сорокин посмотрел на часы, было ровно десять. Он закурил. Через пять минут мимо него прогрохотали две полицейские кареты и одна скорой помощи. Они неслись из центра по Новоторговой, завернули налево и остановились около ворот. Из полицейских карет выпрыгнули человек двадцать в гражданской одежде и разошлись вдоль ограды.
«Значит, не разнимать! – подумал Сорокин. – А что? Выносить?»
Гул в городском саду продолжался минут около десяти, а по прошествии через ворота по двое, по трое, ведя под руки избитых и раненых, стали выходить дравшиеся. Их хватали и сортировали: избитых в карету скорой помощи, остальных в полицейские. Сорокин посмотрел на часы, было десять часов пятнадцать минут.
«Быстро управились! Ладно, для «справченции» хватит, остальное узнаю в управлении и… наверное, Мироныч что-то скажет!»
Мироныч вывернулся, как чёрт из табакерки.
– Всё! – сказал он запыхавшись. – Кончили! Троих порезали, но вроде не до смерти! И ещё нескольких дубьём… Узнал кого-нибудь?
– Нет, – ответил Сорокин, – никого. Так, серая масса. Я даже не понял, кто есть кто!
– После разберёмся! На сегодня – шаба́ш! Пойдем, что ли, по рюмке, за победу-то? – хохотнул Мироныч.
– Нет, Мироныч! У меня сегодня другие дела…
– Ладно! Ты только в управление загляни, не сегодня, так завтра, справченцию-т, донесение, всё одно – писать! А дела твои – амурные! Как же, как же!
Михаил Капитонович уже не удивлялся всезнанию главного городского филёра, хотя, чёрт его знает, а может, просто угадал Мироныч, как говорится, попал в точку. Он отдал ему дубликат ключа от своей квартиры и объяснил просьбу относительно горничной.
– Будет тебе, Михаил Капитоныч, горнишная! – сказал Мироныч, подмигнул и состроил мину, такую же, как тогда, когда увидел его под руку с Элеонорой.
«Старый греховодник!» – подумал Сорокин, хотя и знал, что это неправда.
Элеонора посмотрела на часы, было 10 часов 20 минут. Поезд Пекин – Москва только что переехал через Сунгари, миновав станцию Сунгари-2. Через полтора часа он пустит пары́ у перрона харбинского вокзала. Вдруг она заметила, что у неё подрагивают пальцы, она поджала локти, крепко сжала сумочку и посмотрела на соседку напротив. Соседка села в поезд вместе с ней в Пекине, она была русская, жена работника генерального консульства СССР, её звали Лидия Бронеславовна, и они сразу разговорились. Когда Элеонора узнала, что Лидочка – так её звал муж, когда, провожая на пекинском вокзале, затаскивал большие чемоданы и уталкивал их на и под полки, – гражданка СССР, то некоторое время не могла решить, что она ей расскажет о себе. Лидочка оказалась болтушкой, и Элеонора рассказала о себе всё. Лидию Брониславовну это нисколько не смутило. Полтора года назад она кончила Восточный факультет Ленинградского государственного университета, вышла замуж за сокурсника, выпускника того же факультета, они вместе изучали китайский язык и безумно любили друг друга и Китай. Сейчас она была на третьем месяце беременности и возвращалась в Ленинград к маме и папе рожать. Лидочка была милая – подвитая блондинка, и губки вишенкой. Ещё над верхней губой справа у неё была очень привлекательная, похожая на мушку родинка. С китайцами в вагоне, соседями по купе, Лидочка не говорила, она с ними болтала. Элеонору поражала скорость её речи и стопроцентное понимание таких разнящихся между собою китайских диалектов. В этом же вагоне ехал китайский торговец из Шанхая, Элеонора познакомилась с ним третьего дня в поезде Шанхай – Пекин. Господин Су говорил на шанхайском диалекте, который отличался от пекинского, как другой язык. Но Лидочке было всё равно. Господин Су был от Лидочки в восторге. Из-за этого их купе стало местом паломничества всего вагона, соседи заходили, выходили, сидели и болтали на трёх языках: русском, китайском и английском. В какой-то момент Элеонора даже загрустила, когда вспомнила, как в 19-м она с русскими мучилась в обозе, добираясь из Омска в Маньчжурию.
157 
