20 
– Посветить? – снова удивительно высоким голосом спросил мужчина и загасил окурок о перила.
Сорокин всё понял, выматерился и повернул Гнедого в обратную сторону.
Он уже выехал на самый край деревни и прошептал:
– А хорош бы я был, если бы с чистым листом явился в штаб. Вот, мол, вам, отцы-командиры, донесение!
Зигзаг тракта, где на него напали, он проехал, теснясь к кострам и вовсю понукая Гнедого. Когда проезжал мимо своего костра, увидел, что Элеонора не спит и смотрит на него. На месте, где стояла полурота, были только догоравшие кострища и вытоптанный к обочине снег.
«Все ушли, с-суки! Ай да Огурцов, ай да молодец!» Спрашивать соседей-обозников, куда, мол, подевались солдаты, не было смысла, никто ничего не скажет, и он поехал к Элеоноре. «Значит, не было никакого нарочного, значит, всё это Огурцов подстроил сам и людей за собой увел, но я-то ему был зачем?»
– Видите, как вас судьба уберегла!.. – задумчиво промолвила Элеонора, когда Сорокин рассказал ей о том, что с ним приключилось.
«Меня одного, зачем?» – продолжал думать он.
– …Наверное, она уготовила вам долгую жизнь!..
«…полную приключений!..»
– Если бы с вами что-то случилось, то, если правда, что с вашими родителями произошло что-то нехорошее, от вашей семьи ничего бы не осталось, а так вы… Вы молчите?.. – Элеонора провела рукой по его плечу. – Вам надо поспать, прижмитесь ко мне, но сперва бросьте в огонь дров.
Сорокин дотянулся до поленьев и тихо положил их на догорающие угли, в темноту зигзагами полетели искры и в вышине погасли, и на чёрном небе проступили звёзды.
– Вы сказали, что если бы со мною что-то случилось?.. Вы имели в виду, что если бы меня убили?
– Да, Мишя, если бы вы погибли, тогда от вашей семьи никого бы не осталось… – Элеонора поёжилась и плотнее прижалась к спине Сорокина. – Вот, выпейте и спите, – сказала она и подсунула ему фляжку, – а я теперь буду вас сторожить, только не шевелите дрова, пусть тихо горят, тогда хватит до утра.
Под утро – от подступавшего холода Сорокин просыпался и сразу снова засыпал – костёр оставил от себя только серое пепелище. Когда в последний раз уже в ранних сумерках он на секунду открыл глаза, то увидел, что «этот костёр уже не может греть», и с этой мыслью снова заснул и, как ему показалось, сразу проснулся, потому что почувствовал спиной горячее тепло. Осторожно, чтобы не потревожить Элеонору, он подставил локоть и, поддерживая её, отодвинулся. Тепло сразу пропало. Он пересел и заглянул ей в лицо: она сидела с широко раскрытыми глазами и смотрела в одну точку, кожа на её лице была тёмная и мокрая от пота.
– Энн! – тихо позвал Сорокин и легко потряс её. – Энн, как вы?..
Элеонора повела головой и стала облизывать сухие губы.
– Элеонора, что с вами? – Сорокин смотрел и не знал, что делать: если он отпустит её, она завалится на снег, её надо было пересадить так, чтобы она на что-то опиралась, но для этого он сам должен встать, а значит, отпустить её, и тогда она всё-таки упадёт. Он дотянулся до ближайшего мешка, подтащил его и подсунул, привстал и быстро схватил ещё какие-то мешки. Теперь Элеонора сидела уверенно. Сорокин вскочил, схватил полено, осторожно положил его на ещё теплый пепел и попытался раздуть, пепел вспыхивал мелкими искрами, но они сразу гасли.
«Ч-чёрт! Надо бы какую-нибудь разжигу!» Он вспомнил слово, которое слышал от солдат. Он огляделся, увидел на обочине обронённые накануне зелёные хвойные ветки рубленого лапника и сразу вспомнил о фальшивом донесении, которое получил от Огурцова. Огонь быстро разгорелся, поленья шипели кипящим соком, соседи уже встали, они пристраивали таган с котлом, полным снега.
– Што делать будем, ваше благородие? – бросая у костра срубленные жердины, спросил хозяин саней. – Дамочка-то ваша хворая наскрозь, а обоз-то вот-вот тронется… Ка бы не тиф у ей!
Сорокин не знал, что делать. Он повесил свой вчерашний котелок на таган и стал бросать на его стенки снег, снег шипел, пари́л, плавился и сливался на дно.
«Хоть немного растоплю, хоть полкружки, и дам ей попить!»
Элеонору переложили на сани, она стонала. Её пришлось связать, потому что она пыталась раскрыться, у неё был жар, тот самый, который почувствовал Сорокин; она порывалась расстегнуть ворот шубы и освободить горло. Все видели, как она тяжело дышит, какое красное у неё лицо и блуждающие, безумные глаза. Она что-то бормотала по-английски, но Сорокин не мог понять что.
20 
