Она на каждое слово кивала.

— Да, Мишенька, значит, держалось не сильно. Мне и женщины такое советовали думать. Я такое и думаю. Мы еще родим. Мы молодые. Тут женщины и под сорок лет лежат. Еще рожают.

Я понял, что у меня теперь есть тайна от Любочки в связи с тем, что я знал, а она не знала. Мне как мужчине доктор сказал. А ей, наверно, по медицинским правилам, знать не положено. Насчет дальнейших детей.

Это меня даже окрылило. У Любы оставалась надежда. А покуда — как-нибудь.

Болезнь Ёси вылечилась. Наша семья опять воссоединилась. Я ушел с головой в работу. На моем пути не встречались ни Лаевская, ни Евка, ни прочие. И повода не было их встретить.

Я получил письмо от Диденко из Рябины. Он описывал свое пошатнувшееся здоровье и переслал привет от слепого Петра. Спрашивал также, нет ли у меня сведений про Зуселя.

Они все настолько сидели у меня в печенках, что я аж плюнул на такое письмо с дурацким вопросом. Старику развлечение — про Зуселя выспрашивать, а мне нервы.

Отвечать намерения не имел. Не люблю пустых разговоров в любом виде, особенно в письменном. По профессии известно: что написано пером, не вырубишь уже ничем.

В смысле внутреннего душевного самочувствия Любочка была плохая. Часто плакала, конечно, не напоказ, а в уголке где-нибудь. Заикалась про то, что снова пойдет на работу, хотелось быть рядом с коллективом и в нем затеряться со своими думами. Я запретил ей мечтать про работу, настроил на то, что у нас целых двое деток и им нужна мать дома, а не ударница труда на производстве.

Люба вся отдавалась детям. Неминучие царапинки превращала в трагедию. Я как-то пошутил, чтоб она относилась спокойней — дети без синяков не растут.

Она сказала в ответ, что синяки проходят, она знает, но когда она детям синяки и ранки мажет, ей вроде представляется, она себя изнутри замазывает, чтоб внутренняя зараза дальше в ней не шла.

Я поинтересовался: какая зараза и при чем здесь дети?

И тут мне Любочка говорит:

— Когда Ёся был у Лаевской, они ему тайную заразу внутрь подсадили. Ему ничего, а нам, кто с ним рядом близко, может быть инфекция. Потому надо мазать. Не для того чтоб с внешней стороны через царапину зараза не прошла, а чтоб изнутри через кровь не вышла.

Уточняю:

— Ну, хорошо, допустим. А твои внутренности при чем, что ты их вроде мажешь и прижигаешь?

Люба мне таинственно ответила, что она как раз и заразилась. И потому ко мне близко старается не подходить и прочее, чтоб как-то эту заразу мне не передать.

Я последнее спросил:

— А у Ганнуси уже есть?

Люба заверила, что нету. Только у нее, у Любы. Но Ёсеньку она обожает и будет терпеть всю жизнь и еще больше за ним следить.

Тогда я припер ее к стенке:

— Ладно, допустим. А я как же? Что ж ты мне раньше не сказала?

И тут Люба мне высказала главное свое соображение:

— Тебе ничего не будет.

— Почему не будет, чем я лучше вас?

— Ничем.

И долго посмотрела на меня.

И призналась:

— Мне Довид, когда приходил Ёсеньку отбирать, сказал буквально: «Твоему мужу после Лильки Воробейчик терять нечего. Лаевская думает, есть что ему терять, а я так говорю: нечего. А тебе, Люба, есть что терять. У тебя Ганнуся. А Ёська отравленный. Вы его мне поверните назад». Вот я думала-думала, всю больницу думала, и теперь еще додумываю его слова.

  28