очень нудно 
30 
Я Лаевскую не задерживал.
Она на прощанье помахала мне рукой в черной перчатке. Тоненькая, вся в дырочках. И перчатка — на правой руке, возле большого пальца, с тыльной стороны, — порезана. И длинно порезана. Неприлично для такой женщины, как Лаевская.
Полина Львовна на порез взглянула и говорит весело:
— Ой, и перчатку испортила тем ножом. Быстро схватилась за лезвие. А гипюр же тоненький. Трофейные перчаточки.
Ушла. А я подумал ни к селу ни к городу. В середине апреля холодно было. В гипюровых перчаточках не разгуляешься. Тем более Лаевская. У нее на каждую погоду есть. Может, она специально перчатку испортила, чтоб приплести к месту нож? Или хранила ножик давно, а теперь только предъявляет?
Если я чему и радовался в ту ночь, так только одному: сон есть. И я спал. И мне ничего не снилось. И сердце не кололо. И ничего меня не кололо. И на проклятый лаевский нож, а также на ее немецкую перчатку мне было наплевать и забыть.
Я работал на своем посту самоотверженно. Меня никто не мог упрекнуть в недобросовестности. А тут Лаевская своим ножичком меня таки пырнула.
Во сне не чувствовал, а утром дошло.
Как раз воскресенье.
Отправился к ней с одним намерением: изъять возможное вещественное доказательство.
По-хорошему, без лишних бумажек и протоколов. Конечно, нарушение. Но мы ж люди.
И вот я к ней явился.
И кого там вижу — Ева меряет платье. И ни стеснения, ничего.
Лаевская вокруг нее крутится, ведет свои бабские разговоры, мне только бросила:
— Подождите, Михаил Иванович, на кухне. Или на уличке, солнышко греет, порадуйтесь свежему воздуху.
Я повернулся, чтоб совсем уйти.
За спиной Ева громко ойкнула:
— Надо ж, наметка распустилась!
Полина закудахтала, Евка смеется как резаная. Я помимо воли оглянулся.
Евка стоит в одной тоненькой комбинации и не платье поднимает, а волосы свои рыжие пушит. И волосы — совсем как у пострадавшей Воробейчик.
На улице я рассудил, что сердиться не надо. Женщины. Не имели в виду меня обидеть.
Крикнул в раскрытую дверь:
— Ну, можно?
— Можно, можно, — в один голос разрешили Евка и Полина Львовна.
И вот они обе на меня смотрят и ждут. Что я скажу.
Говорю:
— Полина Львовна, я к вам по важному делу. Ева сейчас уходит?
Евка вскинула голову:
— А чего вы у Полины Львовны спрашиваете? Вы у меня спросите. Я вам отвечу. Не ухожу. Целый день буду на подхвате. Мне к завтрашнему утру платье надо готовое.
Полина засюсюкала:
— Да. Не смущайтесь, при Евочке любые вопросы можно. Вы ж ко мне не женихаться?
И столько в ней обнаруживалось вместе с дурацким вопросом вредности, что я назло ответил:
— А если женихаться, так что?
— Тогда не знаю. Вы меня смущаете, Михаил Иванович. Вы шуток не понимаете, я давно отметила. Ну, зачем пришли, дорогенький?
Я не сомневался, что вопрос с ножом надо решать один на один.
Полина Львовна вроде прочитала мои мысли:
— Насчет ножика. Так, так, не иначе. Насчет ножика Лилечкиного. Не стесняйтесь. Мы с Евочкой рядом шли по бережку, она полностью в курсе.
Я молчал. Плохо подготовился. Плохо. Нервы не те.
Сказал:
— Мне на ваш ножик начхать. У меня и так в деле Воробейчик полно доказательств. Убил известно кто. Роман Моисеенко. Не в том гвоздь. А в том, что вы позволяете себе собирать кругом себя кодло. Настоящее кодло. Мою жену довели до изнеможения. Например.
Лаевская сплела толстые руки на груди. Как памятник. Не сдвинешь.
— Ну. Дальше.
— А дальше то, Полина Львовна, что я свой долг знаю. А вы свой не знаете. И всех путаете. Ваш долг в том, чтоб сидеть ниже воды и тише травы.
Полина Львовна выкатила глаза, а также сложила губы бантиком. Краснючим, жирно намалеванным.
— А-а-а, как заговорил! Держался-держался, и на тебе! Евочка, золотко, иди домой. Сама доделаю.
Ева вылетела как ошпаренная.
Я проводил ее глазами.
Полина хихикнула:
— Что, нравится? И не вам одному нравится наша Евочка. Ну ладно. Ножик я вам не отдам. Я вчера передумала. Сохраню себе на светлую память про Лилечку. А что вы так разволновались? Раз Моисеенко убил, Моисеенко и заплатил самоубийственной кончиной. К тому же вы сильно лично к сердцу принимаете служебные дела. Это мне Лилечка как родная. А вам — никто. Никто ж? Говорите — никто?
30 
