Последние отзывы

Содержание

Шрифт

Запомнить

Конечно, розыски в сенках первым же уловом принесли ту самую Молоховец с десятками пожелтевших закладок, каждая из которых была не просто бумажкой, а торопливо записанным рецептом. Бабушкины помидоры – сладкие, с чесноком и смородиновыми листьями! Сдобное печенье! Пирог с гвоздикой и корицей! Как жаль, что это сокровище не попалось мне раньше, когда мы с П.Н., будто антиквары-стервятники, разбирали записи почивших старушек – этим бабушкам мы обязаны множеством фирменных рецептов. Поискать вдохновения в родительском доме мне почему-то не приходило в голову – или я думала, что бабушкины рецепты ушли вместе с ней?

Молоховец бережно отложена в сторону – как радостный повод, дергающий изнутри за множество нервных ниточек. Я знаю, какое это счастье – не спеша пролистывать заляпанные страницы, отскребать присохшие к самым важным словам кусочки неизвестного происхождения и гадать, чей палец отпечатался вместе с соусом в оглавлении, которое у Молоховец составлено самым странным в мире образом. Лучшие рецепты – обязательно с жирными пятнами на волнистых набрякших страницах…

Количество счастья здесь, в Пенчурке, отрезанной от мира бородатыми раскольниками, крайне ограничено, потому я берегу его, как голодный путник резервную шоколадку.

Под Молоховец лежит светло-голубой том Сент-Экзюпери – открою где попало, прочту, и это будет про меня!

«Мне всегда была ненавистна роль наблюдателя. Что же я такое, если я не принимаю участия? Чтобы быть, я должен участвовать».

О, как это верно, дорогой и любимый писатель, Большой Принц, сгинувший в небесах и пропавший в море! Я тоже должна участвовать, чтобы быть, но и роль наблюдателя мне порой по нраву, более того, со словом «участвовать» у меня связана в памяти одна давнишняя история.

Проклятая Пенчурка особенно располагает к давнишним историям и эксгумации призраков.

…Это был пионерский лагерь с безликим названием, запомнить которое невозможно. «Березка»? «Космос»? «Юность»? Не знаю, кто придумывал эти имена, но сейчас их авторы явно специализируются на сочинении названий для голливудских фильмов. «Выкуп». «Отчаяние». «Тайна». Скупость мысли, бедность слов.

Пионерский лагерь для меня – кошмар летней жизни. Я ненавижу все, что нужно делать коллективно, и единственное коллективное дело, с которым мне удалось себя примирить, – телевидение. Далекое от меня сейчас, как Северный полюс и Южный Крест.

Родители считали, что я преувеличиваю, и каждый год упорно совали мне под нос путевку в очередную «Березку». Я упорно ревела, но потом все равно уезжала в туманный, зеленый и ненавистный мир, где очень рано поднимали по утрам и очень гнусно кормили на протяжении дня.

Но в то лето все было иначе. У нас был новый вожатый – Гера Иовлев. И ради этого вот Геры я готова была терпеть воспитательные перегибы, и вечный голод, и невозможное детское одиночество.

Вожатый Гера Иовлев стал моей первой настоящей любовью, навсегда задав высокую планку и образец для будущих отношений и мужчин. Он был тонкий и смуглый, как мужчины на картинах Эль Греко, но при этом сильный и выносливый. И еще Гера был умный и содержательный, как целая библиотека, – неудивительно, что я влюбилась в пионервожатого после первой же линейки и зачарованно следила за ним из окон и кустов.

На мысль признаться в чувствах меня натолкнула Татьяна Ларина – я как раз дочитывала «Онегина». Как лихо у них получилось! Страниц всего ничего, а результаты налицо.

Ночью, далеко после отбоя, когда даже самые говорливые девицы из нашего отряда уснули, разметавшись на пружинных койках, я пошла в вожатский домик. Сердце бухало так, словно внутри маршировал железный дровосек.

У вожатых было темно, но железный дровосек внутри меня дал команду – и кулак, сжатый из ледяных пальцев, постучал в окно.

Через секунду показалась прекрасная, экономно вылепленная голова Геры – я забыла сказать, что у него были редкостно кривые зубы, но меня, как д’Артаньяна на момент знакомства с Бонасье, «не смущали такие мелочи».

Лунный свет добросовестно обрисовал кривые зубы Геры и его глубокий зевок – вожатый спал. Скорее всего он уснул пьяным – потому что из окна напахивало густо и кисло.

– Чего тебе, девочка? – спросил Гера, не узнавший меня.

Железный дровосек угрюмо вымолвил заветное «Я тебя люблю». И тут же зажмурился, то есть мы вместе зажмурились от ужаса. Зря, потому что Гера растянул губы в лукавой улыбке, помахал пальцем в воздухе – «шалишь!» – и произнес ту самую фразу, ради которой я и вспомнила сейчас эту историю: