очень нудно 
96 
На сей раз Евгения писала значительно медленнее – когда Владимир штурмовал эпилог, она лишь сдвинула с места первую часть своей книги. Ей впервые в жизни было трудно писать, а потому очень хотелось, чтобы Владимир слушал ее, как раньше, и хвалил, и сопереживал услышанному – но он совсем иначе теперь относился к ее писательству.
Ему теперь словно не нравилось, что она – писатель. Его теперь как будто раздражало, что она тоже – пишет. Тоже! О том, что Евгения еще до встречи с ним успешно сочиняла, Владимир благополучно позабыл. Впрочем, его можно понять и пожалеть: ему теперь приходилось не только скрывать Евгению от Светы, но еще и прятать Катеньку от обеих! Катенька только начинала преподавательствовать и часто забегала за советом и утешением к филологической маме Владимира. Разумеется, она заглядывала в темную комнатку Владимира, где в спертом воздухе прел, поднимаясь и распухая, точно тесто, его великий роман.
Быстро же она освоилась с ними обоими – и с романом, и с Владимиром! Не прошло недели, а с ее розовых (слишком розовых – укоризненно думал Владимир) губ уже слетело короткое электрическое «ты». Рукопись Катенька теперь запросто сдергивала со стола и перелистывала грубо, словно инструкцию пожарной безопасности. Рукопись от такого непочтительного отношения съеживалась и отказывалась расти: муза все реже посещала Владимира. В отличие от маминой аспирантки.
И пятки у нее тоже какие-то слишком розовые, недовольно отметил Владимир утром, когда они впервые проснулись вместе.Евгения с вечера одолевала его звонками – как всякая женщина (писательница или нет, тут не важно), она чувствовала, что Владимир больше не с ней, он больше – не ее. А Владимир жил теперь как зритель фильма, где субтитры опережают действие, – он всегда точно знал, что скажут окружающие и что они сделают. Все чаще он мечтал о том, чтобы бросить всех своих женщин и уйти не то робинзоном, не то робингудом в густой лес, к берегам пустынного острова.
Катенька между тем с каждым днем давала ему все больше творческих советов:
– Как-то мало у тебя сказано о прошлом этих дамочек! Про родителей, семью нет совершенно ничего. Будто они обе выпали из машины времени!
Владимир вынужденно соглашался и той же трудовой ночью подробно описывал прошлое героинь. У главной придумались прекрасные родичи – старообрядцы-неофиты из деревни Пенчурка. Второстепенной пришлось довольствоваться разведенными работягами, вяло допивающими свой век на заводской окраине.
В другой раз Катенька возмущалась отсутствием секса в романе – прямо как на первом советско-американском телемосте:
– Это даже неприлично – быть таким целомудренным!
И пихала его интимно розовой пяткой. Пришлось украшать текст постельными виньетками, до той поры в романе не предусмотренными.
Наконец, Катенька явилась на свидание к рукописи с таким торжествующим лицом, что Владимир заранее впал в отчаяние – что еще могла предъявить ему самозваная критикесса, которую он зачем-то слушал?
Катенька предъявила собственную рукопись – повесть, красиво распечатанную на цветной бумаге. Только Бог всемогущий знал, как не хотелось Владимиру читать эти цветные листочки, загаженные сотнями черных буквяных жуков. Но у него не было выбора.
– Твоя мама уже прочла, – сообщила Катенька, – сказала – чистый восторг!Катенька была не без таланта. Не совсем то есть бездарная, но и недостаточно одаренная – ей отвесили способностей ровно столько, чтобы плодить вирши к школьным праздникам или заливать газетные подвалы проблемными статьями. И то и другое получается у таких людей на ура, а для всего остального нужно иное. Здесь требуется то, что было у Евгении, то, что, смел думать Владимир, есть у него самого. То, без чего не спасет самая прекрасная техника, самый острый глаз, самый отточенный язычок. То, что делает писателя – писателем, а не просто лауреатом литературных премий. То самое, за что Владимир особенно любил Евгению – и от чего отказался теперь из ревности и страха разоблачения.
– Мило, но не думаю, что это надо печатать, – сказал Владимир, возвращая цветную макулатуру Катеньке.
96 
