278 
В гуманистической и экзистенциальной традиции важным представляется понятие подлинности. Поведение человека в результате терапии может стать осознанным, более того, он овладевает теми своими желаниями, которые не прошли тестирование реальностью. Но насколько при этом то, что он делает и как живет, является выражением его подлинных желаний? Счастливый человек всегда находится в том, что он делает. В телесно–ориентированных моделях психотерапии метафорой психологического[195] здоровья является ребенок. Только тогда, когда человек обретет спонтанность и непосредственность чувств, как у ребенка, можно говорить об успешно проведенной психотерапии. У В. Райха такой идеал свободы, спонтанности и здоровья представляет «генитальный» характер. Несмотря на то, что телесно–ориентированная терапия является вариантом психодинамической психотерапии, она ориентирована на другой образец психологического здоровья. Такая же подлинность бытия представлена и в модели «полностью функционирующей личности» К. Роджерса, и в модели «аутентичной личности» Ф. Перлса. В психоаналитическом подходе также может быть ориентация не на обуздание внутреннего «ребенка» и на ограничение своих желаний, а на их удовлетворение в психотерапевтической ситуации. В данном случае речь идет о рекапитулирующем эмоциональном опыте. «Внутренний ребенок» в контакте с психотерапевтом получает такую удовлетворяющую теплоту и такое принятие, которые делают его счастливым, «накормленным» любовью. И этот психотерапевтический опыт изменяет, перестраивает «ребенка», делает его счастливым, свободным от страха быть брошенным, чувства вины и стыда и т. п. Вместе с тем, для психоанализа такой путь все–таки является опасным, ибо насытить любовью «ребенка» очень трудно. Поэтому любое проявление тепла к «ребенку» часто приводит к тому, что тот «цепляется» за психотерапевта, входит в зависимые отношения, освободиться от которых оказывается не в состоянии.
С приведенными выше рассуждениями относительно механизмов изменения клиента связаны и представления о стилях[196] поведения психотерапевта. Если реализуется стратегия отстраненности, безучастности, эмоциональной нейтральности, то психотерапия ориентирована на осознание, дистанцирование от собственного «ребенка» и его обуздание. Если же психотерапевт в контакте теплый, принимающий и т. п., то психотерапия направлена на восполнение недополученного «ребенком» в детстве.
Объектное присутствие описывает психотерапевта в терминах профессионала. Вместе с тем психотерапевт представлен в психотерапии как личность. В этом смысле можно говорить о субъектном присутствии психотерапевта. Концепция присутствия важна и в экзистенциальной, и в клиент–центрированной психотерапии. Ролло Р. Мэй (Мэй, с. 81) цитирует Карла Ясперса, который сетовал на то, «какие возможности понимания мы упускаем из–за того, что в какой–то решающий момент, при всех наших знаниях, нам недостает простой добродетели: полного человеческого присутствия». Наряду с отношениями переноса, объектным или профессиональным присутствием, «любой терапевт экзистенциален хотя бы потому, что при любой профессиональной технике… он или она все равно могут относиться к клиенту «как одна сущность, общающаяся с другой сущностью», если воспользоваться определением Бинсвангера» (Мэй, с. 81). Субъектное присутствие следует понимать как встречу «лицом к лицу» двух людей. В сознании психотерапевтов объектное и субъектное присутствие часто рассматривается как альтернатива – либо психотерапевт эмоционально нейтрален, либо является эмпатичным, искренним и, безусловно принимающим, одним словом – любящим. В первом случае он реализует психоаналитическую стратегию, а во втором – экзистенциально–гуманистическую. И у первого, и у второго стиля поведения психотерапевта можно найти преимущества, что и делается в литературе. Тем более, что все больше психотерапевтов психоаналитического направления всерьез обсуждают необходимость быть эмпатичным в контакте. Но эмпатия эмпатии рознь. Карла Роджерса обвиняют (см. главу 9) в том, что он, за счет теплого и принимающего поведения, провоцирует терапевтический перенос и формирование зависимости клиента от терапевта. Но почему же К. Роджерс говорил о том, в психотерапии клиент не должен регрессировать и не должен терять зрелое Эго, о том, что в клиент–центрированной психотерапии не должно возникать переносов клиента на психотерапевта?! Почему возникает такая несогласованность представлений о клиент–центрированной психотерапии? В каждом долгосрочном психотерапевтическом контакте перенос и регрессия клиента все–таки возникают. Неужели К. Роджерс был слеп в оценках своей практики, всего того, что случается с клиентом в психотерапии? Тип присутствия, о котором говорят К. Роджерс и его последователи, – это присутствие не профессионала, а человека, т. е. психотерапевт сталкивается с реальностью другой человеческой судьбы, «не берет на себя» клиента, когда он против «цепляния» клиента, но он любит клиента как человеческое существо, верит в клиента, в его возможности быть самим собой и реальность его изменения. Думается, что неправильным является понимание субъектного присутствия, составляющими которого являются искренность (подлинность, прозрачность для клиента), эмпатия[197] и безусловное позитивное отношение, как проявления тепла к внутреннему «ребенку» в клиенте и принятие его. Именно в связи с таким пониманием субъектного присутствия психотерапевта подход К. Роджерса подвергается необоснованным нападкам. Действительно, если принимать и любить в клиенте его темные и неразумные силы[198] («ребенка» в нем), то последний начинает капризничать и вовсе не стремится изменяться – для него главное получить суррогатное удовлетворение инфантильных желаний любви, принятия, близости за счет превращения психотерапевта в замещающий объект (маму, папу, сексуального партнера и т. п.). Эмпатия к «ребенку» и его безусловное принятие приводят к утере клиентом взрослой позиции, к его регрессии, к формированию переносных отношений с психотерапевтом, к утере клиентом личности психотерапевта per se[199] (психотерапевт существует только для клиента и в качестве мамы, папы и т. п.) и ответственности за свою жизнь. К. Роджерс не был сторонником жалости, провоцирующей у клиента слабость, он предложил «лечение любовью, и способ, с помощью которого он помогал людям изменяться, в корне отличается от слащавой сентиментальности, характеризующей некоторых «новейших» терапевтов» (Канн, с. 41). Для Карла Роджерса важна эмпатия не к «ребенку» в клиенте, а к человеческому[200] в нем. Такое присутствие, по тонкому замечанию Ролло Р. Мэй (Мэй, с. 81), «твердо и последовательно определяется отношением терапевта к людскому роду вообще…Это ничуть не заменяет чрезвычайно важных и глубоких соображений Фрейда по поводу трансфера. Но мы обязаны помнить, что отношения терапевта и клиента никогда не сводятся только к трансферу. Под этим термином в психотерапии обычно подразумевают, как мне кажется, избегание реальных отношений. Трансфер, бесспорно, представляет собой ценное понятие и, вероятно, он присутствует во всех коммуникациях. Однако экзистенциалисты стараются не использовать термин «трансфер» как извинение за что–то, о чем неловко говорить». Дж. Бьюдженталь (Бьюдженталь, с. 245) пишет о том, что «между психотерапевтом и пациентом часто возникают отношения, которые невозможно назвать иначе, чем любовные, и которые никак не могут быть просто результатом действия переноса и контрпереноса». Субъектное присутствие психотерапевта – это встреча «лицом к лицу» двух взрослых людей – психотерапевта и ответственного (за себя, а, соответственно, свою жизнь и своих близких) клиента. В реальном контакте с клиентом сосуществуют два уровня присутствия психотерапевта – объектный и субъектный. Наличие этих двух уровней определяется двойственной[201] природой человека. Преобладание какого–либо уровня определяется не только исповедуемым психотерапевтическим подходом, но и личностью самого психотерапевта. П. Тиллих (Тиллих, Роджер, с. 146) очень удачно выразил суть человеческого уровня в отношениях, в том числе и психотерапевтических, назвав его «присутствием священного в общении». Это «священное», по П. Тиллиху, как впрочем, и по К. Роджерсу, существует в особом пространстве принятия – «лишь подлинное «принятие» является необходимым мостом между людьми, по которому они должны пройти, прежде чем перед ними откроется измерение абсолютного» (Тиллих, с. 142). Майкл Кан (Канн, с. 41) полагает, что принятие, в понимании К. Роджерса, адекватно описывается словом «любовь»: «Под словом «любовь» Роджерс понимал то, что древние греки называли агапе…Агапе…характеризуется желанием удовлетворить возлюбленного. Такая любовь ничего не требует взамен и хочет только роста и процветания объекта любви. Агапе – любовь крепнущая, любовь, которая по определению не обременяет и не обязывает того, кого любят. Не имеет значения не только теория, но и техника. Вы можете практиковать недирективное клиент–центрированное отражение[202], которое Роджерс развивал в ранние годы, или интерпретировать свободные ассоциации на манер классического психоанализа, делать упражнения из гештальт–терапии или анализировать перенос. Это не важно. Все, что удовлетворяет теории и стилю терапевта, остается благим до тех пор, пока успешно передается агапе. Что было действительно важно, так это способ передачи агапе». Такое «священное» присутствие психотерапевта «не следует путать с сентиментальным отношением к клиенту» (Мэй, с. 81). П. Тиллих (Тиллих, с. 149) называет агапе «вслушивающейся любовью», т. е. любовью, которая внимательна к другому и самому себе; любовью, которая слушает другого, а не говорит ему; любовью, которая дает, а не берет. Моделью такой любви психотерапевта к клиенту является «любящий родитель»[203], который «ценит» своего ребенка, «испытывает сильные положительные чувства к ребенку, чувства, не являющиеся собственническими и не требующие от ребенка быть таким, каким его хотят видеть. Родитель свидетельствует, что даже если время от времени ребенок и вызывает раздражение, гнев, недовольство или отвращение, то все равно, по существу, ребенок любим и мил, неважно, за что. Успешная терапия зависит от того, насколько в таких случаях терапевт в состоянии учитывать человеческую полноценность (выделено авт.) клиентов, отстаивающих свой собственный путь роста и развития, принадлежащий им по праву рождения» (Кан, с. 46, 47).
195
Психологическое здоровье не тождественно психическому. Оно является характеристикой состояния не на континууме «норма–патология», а на континууме «счастье–несчастье». Существует много моделей психологического здоровья, которые отражают различные представления о счастье: адаптированность, свобода и спонтанность чувств, полнота личностного функционирования и т. п. Указанные модели психологического здоровья имплицитно представлены в каждом из описанных выше психотерапевтических подходов.
196
Выделение этих стилей представляется достаточно условным. Во–первых, они фиксируют некоторые крайние позиции, между которыми множество переходных форм, а, во–вторых, стиль объектного присутствия не описывает контакт в полной мере. Субъектное присутствие (об этом ниже) – вторая сторона присутствия психотерапевта, которое, накладываясь на объектное присутствие, значительно модифицирует контакт.
197
«Словарное значение слова «эмпатия» – воображаемое проникновение в субъективные переживания другого» (Кан М., с. 44).
198
По меткому высказыванию Майкла Кана (Канн, с. 39), Роджерс «испытывал…отвращение к темным аспектам европейской психологии».
199
«Per se» (лат.) – «как таковой».
200
Человеческое измерение, являясь горизонтальным, представляет собой систему связей «человек – человек», однако оно содержит и вертикальное измерение. К. Роджерс (Тиллих, Роджерс, с. 133–150), соглашаясь с Паулем Тиллихом о наличии вертикального измерения, говорил: ««у меня есть некий собственный образ этого вертикального измерения, не как идущего вверх, а как идущего вниз. Я имею ввиду следующее: временами я чувствую, когда я действительно бываю полезен своему клиенту, когда между нами существует что–то приближающееся к Я–Ты отношениям, и когда мне кажется, что происходит что–то важное, тогда я чувствую, что как будто настроен на какие–то силы во вселенной, или что силы действуют через меня в направлении этого полезного взаимоотношения…».
201
П. Тиллих (Тиллих, Роджерс, с. 137), – теолог, представитель теистичекого экзистенциализма, говорил, что «временная, историческая природа (человека – Примеч. авт.) является искажением его сущностной природы, и, пытаясь осуществить ее, он может вступить в противоречие со своей истинной природой. Это ужасная смесь, и для того, чтобы понять реальные трудности человека, мы должны различать эти два элемента. Я полагаю, что ни у самого Фрейда, ни у большинства фрейдистов, ни у психотерапии в целом нет ясного различения этих двух природ».
202
Лучше использовать более привычный термин «отзеркаливание», однако, он семантически занят, и обозначает, что психотерапевт как зеркало показывает (отражает) клиенту, что тот чувствует, как ведет себя и т. д. Данная техника помогает клиенту осознать себя. Вместе с тем, в подходе К. Роджерса психотерапевт выступает не как зеркало, а как партнер по парному танцу (см. главу 9), сопровождающий клиента в глубину переживаний. Поэтому мы дали название термину «рефлексивные техники», что означает использование повторов, парафраз, обобщений, имеющих целью не столько отразить клиенту его чувства и мысли как условия их осознания, сколько довести до клиента, что его слышат, слушают, понимают и находятся всегда рядом. Техники рефлексии – это не создание условий для осознания клиентом своих чувств, мыслей и поведения, а сопровождение клиента в его процессе во внутреннем путешествии.
203
Д. Бьюдженталь (Бьюдженталь, с. 245) говорит о необходимости таких моделей присутствия психотерапевта, как «требовательный родитель» и «строгий учитель», которые усиливают позицию родительской любви – любви ответственной, а не попустительской.
278 
