очень нудно 
182 
— На пересечении сорок восьмой и Лексингтон авеню. — Он улыбнулся ей. — Это недолго. Они, может быть, еще ужинают и мы только-только застигнем их в отеле. Мы подождем их в фойе, будем сидеть прямо, со строгими лицами, как три богини судьбы, и встретим их взглядами, когда они войдут.
Клер вполне могла себе это представить. Она улыбнулась.
— Они зарегистрировались под именем Брикса? — спросила Джина.
— Они в раздельных номерах, — сказала Клер.
— Что? — Джина наклонилась вперед. — Почему?
— Не знаю. Может быть, они всегда так путешествуют, я никогда не спрашивала.
— Нет. Эмма не говорила. — Джина немного помолчала. — Похоже на то, что он хочет доказать, что он был где-то… — Она резко остановилась. — Я могу и ошибаться. Обо всем этом.
— Надеюсь, что так, — сказал Алекс и увеличил скорость, едва они выехали из Дариена.
Коридорный удерживал Эмму одной рукой, открывая дверь ее номера.
— Ну вот и пришли, — сказал он радостно, и посадил ее на стул, прислонив ее головой к стене. — Хотите, чтобы я помог вам раздеться?
— Нет… все отлично… — пробормотала Эмма. — Кровать.
— О, конечно. Подождите. — Он сел на колени и снял черные туфли на высоких каблуках, его рука задержалась на изящной, в шелковых чулках, холодной как лед ступне Эммы. Его пальцы заскользнули на щиколотку и двинулись вверх по ее длинной стройной ноге.
Эмма что-то пробормотала, и он отдернул руку. Затем обнял ее и перенес со стула на кровать. Посмотрел на ее задравшееся, перекрученное платье, и снова приподнял се, чтобы вытащить стеганное одеяло. Затем укрыл ее, натянув одеяло до подбородка. Ее глаза были закрыты.
С вами все будет в порядке, — сказал он неуверенно. — Вы просто слишком перебрали. — Он отошел от кровати. — Спите спокойно. — Затем он протянул руку, чтобы выключить лампу на ночном столике и увидел пустую бутылочку, почти спрятанную за ней. Он потянулся к ней, а потом передумал. Не мое это дело, решил он. После чего выключил свет и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
Эмма услышала хлопанье. Кто это? Кто-то вошел? Она ощущала тяжесть одеяла, но было все еще холодно. Все тело ломило. Мамочка, я заболела. В ее голове закружились фрагменты лиц и тел, она увидела улыбку Ханны, но больше от нее — ничего, услышала, как та сказала «овсянка» и «пицца». Как странно, подумала она, с чего это Ханна заговорила об овсянке и пицце? Она увидела ноги Джины, шагающие через сарай Роз к лошадиным стойлам, один-единственный глаз Симоны, зорко следящей за ней, примеряющей новое платье, бесцветную улыбку Хейла Йегера, его лысину, сияющую под съемочными лампами, и ухмылку Тода Толлента, произносящего «хорошо-хорошо». Все они были в голове одновременно, то хищно слетались, то разлетались, разбухали и сжимались, снова набухали, плясали прямо перед ней и вокруг. Она ощутила головокружение от мельтешения! цветов и голосов — все они такие громкие — а потом почувствовала, будто ее подбросили вверх, но сама двинуться не смогла. Она увидела глаза матери, чем-то напуганной. Мамочка, мне так плохо.
— Коньяк, — сказал Брикс; прозвучало так ясно, что она решила, будто он где-то рядом, и вся сжалась, подумав, что сейчас он сделает ей больно. Я люблю тебя, Брикс. Нет, это не так. Я любила тебя когда-то, но Ты все погубил. О, Брикс, зачем ты все погубил?
— Скачки, — произнесла Роз, и Эмма увидела себя на прекрасной лошади, летящей через ферму Роз, но затем вдруг лошадь врезалась в дом, внутрь их чудесного нового дома в Уилтоне, в Ханну, повалила ее — о, Ханна, не умирай — проскочила по Тоби — о, Тоби, прости, прости, только когда же ты вернешься — и ворвалась в спальню Эммы, а потом она упала, и падала, падала в снег и лед, ей было так холодно, она дрожала, она даже слышала, как дрожит и подумала, что все внутри нее, пожалуй, разломается от такой дрожи, она увидела огромный кусок ледника, отломавшийся и летящий в ледяную воду с громоподобным всплеском, и ледяные брызги повисли в голубом небе, как будто весь мир обратился в ледышку, и она почувствовала, как мать коснулась ее лба и услышала ее голос: «Эмма», словно она звала ее.
Я здесь, мама. Здесь я. Я здесь, здесь. Она была маленькой девочкой, такой крохой, что матери пришлось поднять ее, чтобы подсадить на кушетку, она свернулась калачиком у мамы на коленях, пожевывая овсяное печенье и слушая, как мать читает книжку, ее голос как музыка, теплый и прекрасный, и вся сказка кажется правдой. Затем мама поцеловала ее щеку, в лобик и в макушку, прижала крепко к себе, но потом вдруг она перестала видеть и книжку, и саму маму: вокруг была темнота, вся комната стала темной, и она подумала, а как же мама могла читать здесь, во мраке, как она могла что-то видеть, ведь так темно, но мама совсем не читала, потому что ее голос стих, а потом Эмма перестала ощущать ее руки, она больше ничего не могла ощущать, она была совсем одна, и ей было так холодно, холодно глубоко внутри, и повсюду, мерзлота в горле, животе и даже в глазах, стало гак тяжело дышать, дыхание прерывалось, потому что она замерзла и устала, и с каждым вздохом как будто нужно было сдвинуть гору с груди, а потом ее охватил ужас, потому что она поняла, что умирает — я не должна умирать, я ведь только маленькая девочка — но когда она попыталась вздохнуть, то гора сдавила, как будто она уже закопана, глубоко под землей, и все болит, все; ей было холодно, больно и она умирала.
182 
