231 
Но ведь хотели создать именно полноценную личность, даже что-то такое говорилось в этом духе, мол, создадим новый Ренессанс. Вместо знающего, образованного, гуманного, гармоничного человека — в результате опытов получился властный невежда, крикливый и амбициозный. И это существо тоже называется личностью — и претендует быть похожим на личность эпохи Ренессанса. Это существо вооружили непобедимой самоуверенностью: он действительно полагает, что в своих дерзаниях равновелик титанам Возрождения — они были свободными, и он — не менее.
В истории искусств есть такая занятная деталь: опись имущества художника, произведенная после его смерти. Весьма поучительно читать, какие манускрипты и книги оставил после себя художник; скажем, в случае Рембрандта можно составить довольно полное представление о личности покойного, исходя из его библиотеки. И Рубенс, и Ван Гог, и Микеланджело, и Делакруа, и Пуссен (называю вразброс) были усердными читателями и крайне сведущими людьми. Мантенья и Леонардо были, вне всяких сомнений, энциклопедически образованы — их знания поражают. Существуют также описи библиотек деятелей авангарда, тех самых людей, которые столь отличались в провозглашении пророчеств и умственных манифестов; так, в хозяйстве Мондриана была обнаружена книга — одна книга, сочинения мистической дамы Блаватской. И это все. Но отчего же он столь самоуверен, этот артистический человек? Разве Родченко хоть чем-нибудь, хоть одной гранью своего существа напоминает Микеланджело? Разве Хлебников хоть чем-нибудь схож с Марсилио Фичино? Крученых хоть немного напоминает Данте? Разве Джексон Поллок, плюхающий краску из банки на пол, похож на Андреа Мантенью — хоть чем-то, хоть одной незначительной чертой характера?
В сущности, эпоха авангарда явилась не чем иным, как контр-Ренессансом, реваншем природных сил человечества против Возрождения. И личность, сформированная контр-Ренессансом оказалась оппозиционна ренессансной личности, полярна ей во всех отношениях. Если для ренессансной личности ученость была несомненным достоинством, то для новой, артистической, личности достоинством стало незнание (см. утверждение Родченко: «За основу моей работы я беру ничто»); если для ренессансной личности связность речи и ясность высказывания были непременным условием творчества, то для нового артиста условием стала нарочитая путаница, новояз, заумь. В сущности, все эти смешные термины: «звуколюди», «зорвед», «уновис», «наркомпрос», «смехачи», «заумный» язык, — отсылают нас к балаганной, площадной культуре, к карнавалу и празднику шутов, к переворачиванию смыслов. Нарочитая заумь, то есть доведенный до бессмысленного бормотания язык, нужен лишь затем, чтобы высмеять ум, чтобы поместить человека в мир морока. В записках Булгакова есть уморительный, но вместе с тем бесконечно грустный эпизод, когда герой, попав в чужую и дикую Москву, смотрит окрест — на пустыри и разруху — и видит дикие слова, написанные поперек забора: «Дювлам!». Что — Дювлам? Кто — Дювлам? Человеку кажется, что он окончательно спятил. Оказывается — двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского, и герой воображает себе этого ужасного, мистического Дювлама, владеющего хаосом Москвы. Сколько безумных словосочетаний и реальных (отнюдь не выдуманных) безумий вызвали эти нарочно придуманные безумные слова. «Замкомпоморде» — кто сегодня скажет, действительно ли это аббревиатура должности «заместитель командира по морским делам», или это уже народ так смеялся над своей собственной языковой трагедией. Герой романа Огнева, пионер Костя Рябцев, предлагает заменить устаревшее слово «Спасибо», в котором содержится религиозный подтекст, — на прогрессивное «Довам», то есть, «доволен вами». А сколько несчастных Марленов, Владленов, Доздраперм («да здравствует Первое мая» — говорят, есть такое имя) бродит по нашей утопической Родине. Я сам однажды познакомился с женщиной по имени Электра, и не успел подивиться такому судьбоносному имени, как узнал, что подлинное имя женщины — Электрификация, а Электра — попытка спрятаться за греческим фатумом от ужаса фатума советского. И этот бред балаганного языка стал самой настоящей реальностью, не проектом, не утопией, но единственной реальностью. И наша сегодняшняя жизнь — наша привычка легко соглашаться с безумием современности — сформирована той реальностью. Совершенно сходным образом авангардисты восьмидесятых бредили неким мета-языком, некоей сакральной семантикой, которая объяснила бы мир. Точно так же, как деды их произносили таинственные заклинания «наркомпрос» и «доздраперма», внуки — ровно с тем же восторгом — выговаривали «симулякр» и «дискурс». И чем же, если вдуматься, отличается «симулякр» — от «наркомпроса»? Этот могущественный мета-язык сделался важнее самого сообщения, решительно безразлично что говорить, важно — как.
231 
