248 
Искусство идеологическое, то есть манипулирующее первичными эмоциями, (витальность, напор, сила и т. п.) необходимо для строительства больших империй. Умерла одна империя, но другой империи идеологическое искусство также необходимо. По всем характеристикам это властное искусство можно определить как языческое — оно сродни римскому, египетскому, вавилонскому.
История империй XX века есть в том числе история замещения христианского искусства — искусством языческим, иначе говоря: замещения образа знаком. Отличие образа в том, что он — конкретен: Христос не похож на Магомета, а Марианна («Свобода на баррикадах») на бурлака с Волги. Конкретность (то есть индивидуальность) для больших строек непригодна. А вот квадрат Малевича похож на квадрат Мондриана так же, как схожи меж собой голливудские и мосфильмовские герои.
Языческое искусство выражает себя как через антропоморфные формы (спортсмены Дейнеки или колоссы Третьего рейха), так и через тотемы и украшения (квадраты Малевича или поп-арт). И то, и другое — знаки. Сам по себе знак не выражает ничего — то есть он выражает силу и напор, а содержание силы и вектор напора могут быть любыми. Капреализм присвоил атрибуты соцреализма, поскольку знак (главный атрибут авангарда) легко приспособить к любому делу. Он безразмерный, как условное понятие прогресса, как условное понятие цивилизации.
Идеологи соцреализма (писавшие душевные статьи про пейзажи родного края) стали компрадорской интеллигенцией с той же легкостью, с какой секретари райкомов — нефтяными магнатами.
Правый марш
Подобно тому как раньше выдумывали соцреалистическую историю искусств, сегодня выдумали капреалистическую историю искусств. По одной версии от Рублева родится Лактионов, по другой от Рембрандта родится Ворхол. Партийная история всякий раз переписывается, награждая верных: доказано, что от Рублева до «Черного квадрата» — прямая дорога, а для Петрова-Водкина и Толстого места не найдется.
На деле же ворхолы и лактионовы родятся друг от друга, множатся, как унылые идеологические продукты. Прогресса в искусстве нет: Малевич не лучше Рембрандта, Ворхол не лучше Брейгеля, инсталляция не лучше Сикстинской капеллы. Впрочем, критериями мыслей и чувств меряется произведение гуманистического искусства, у идеологического искусства — иные задачи.
Спартанцы слушали гимны — и шли в бой. Рабочие пели «Интернационал» — и умирали за фальшивые идеи. Смотрят спекулянты на свободолюбивые квадратики и перформансы — и, вдохновившись, идут пилить бюджет, приватизировать месторождения. Мастера капреализма самовыражаются, и начальство, поощряя их пафос, самовыражается тоже. У начальства для самовыражения материала много — целый большой мир, а обслуга обходится квадратиками.
Так и живем — в дискурсе прогрессивной свободы.
ГУМАНИСТ НА РЫНКЕ
1. Сумма рынка
Искусство — единственная дисциплина, в которой произведение больше слагаемых, сказал один мудрец.
Это значит вот что. При создании произведения искусства художник использует техническое мастерство, оригинальный замысел, опыт, знания, труд и пр. Все это необходимо для работы — но этого недостаточно. Искусство становится искусством при возникновении чего-то иррационального. В результате работы должно случиться чудо, тогда произведение оживет. Именно об этом легенда о Пигмалионе и его ожившем творении — Галатее. Именно это пытался объяснить Сезанн, когда говорил, что самое трудное в картине — «маленькое ощущение».
Это «маленькое ощущение» есть не что иное, как душа. То, что присовокупляется к вложенному художником труду, есть душа произведения. Если картина не ожила, Галатея не заговорила, значит, труд художника пропал напрасно — произведения искусства не получилось.
У подлинного художника все картины — живые и разные. «Блудный сын» Рембрандта наделен иной душой, нежели «Иудейская невеста» или «Ночной дозор». Вместе произведения Рембрандта образуют семью — но никак не совокупный продукт.
Когда коллекционер приобретал «Блудного сына», он вступал в отношения именно с этой картиной. Покупатель не заказывал «типичного Рембрандта» или «двух-трех поздних Рембрандтов» — нет, он покупал именно «Блудного сына» оттого, что душа произведения была созвучна его душе, заставляла ее трепетать. Любители искусства знают это чувство, когда ты захвачен произведением настолько, что дыхание перехватывает в груди. Это значит, что душа картины и душа зрителя заговорили меж собой, как души влюбленных. Отношения с картиной уникальны, как любовные отношения — любят конкретную девушку, а не типичную представительницу женского пола.
248 
