очень нудно 
243 
Посему интеллигенция сегодня страдает вдвойне — и от прошлых обид, и от нынешней неполноценности. Одно утешительно: страдать она умеет по- настоящему, так, как никто не страдал.
Интеллигенция и сам народ-то приучила к мысли, что тому живется тяжелее, чем прочим народам на земле. И эту в высшей степени юродскую мысль привила народному самосознанию. И устами своих пророков Россия то и дело восклицает, слегка кокетничая: «Хуже всего на свете быть русским!». И привык народ к этакому напористому юродству. Нам — можно. У нас особые права, мир должен понять уникальность задачи. Мы заняты построением капитализма в одной отдельно взятой стране, делом непростым и всему миру необходимым.
А что их проблемы? Так, тьфу. Альберты Швейцеры среди нас не родятся. Есть заботы поважнее: где бы обустроиться на халяву да как бы понравиться тем, кто побогаче. И не перестаем задиристо подвывать: хорошо вам в цивилизованных странах, а у нас — смута, страдания, варварство. Есть только один способ стать цивилизованным — уметь видеть беду другого. Хочешь стать равным — возьми равную ношу ответственности. А до тех пор пока Россия будет лелеять в себе уникальность страдания и особенность роли, она останется провинциальной, от третьего Рима до «третьего мира» — один шаг.
Интонация проклятых вопросов сменилась после революции, радикально в сталинские годы, окончательно в годы капитализации и демократизации. Свод проклятых вопросов не изменился, но теперь их задавал совсем другой субъект, совсем по другой причине. Теперь эти вопросы значили следующее: оценят ли меня по заслугам? Не отстаем ли мы от моды? И так далее.
Это состояние и было увековечено искусством конца прошлого века.
3. Московский концептуализм как зеркало советской интеллигенции
То были годы непрерывного капустника, домашних спектаклей, шарад и буриме. Никогда просвещенное общество не веселилось так, как в годы застоя. Чтение между строк и специальный тип иносказания стали такой же объективной художественной формой, как мраморная статуя.
Перевертывание смыслов, доведение госштампов до абсурда — в домашних салонах уровень гражданского цинизма был необычайно высок, как и уровень остроумия. То был способ выживания и форма самосознания.
За непонимание этой своей новой позиции современные интеллигенты не любили необычайно популярного в народе певца Владимира Высоцкого. Высоцкий оскорблял по-настоящему хороший вкус общедоступностью, а главное — пошловатым романтизмом. Народный поэт не понимал души современного ему интеллигента. Чего-чего, а романтики в судьбе интеллигента 70-х не было.
Кошмаром стали не лагеря, а ежедневное мелкое унижение, соблюдение тьмы муравьиных правил, серая вечность, у которой не будет исхода. Трагедией стало не то, что интеллигента специально выделяют из толпы, чтобы замучить, — то, что он обречен жить среди толпы, никем не выделяем. То было нестерпимое перманентное оскорбление недооцененностью. Стремление вырваться если не в эмиграцию, то хотя бы в недоступную массе внутреннюю свободу, овладело лучшими столичными умами. Но требовалась иная чем прежде тактика поведения — путь диссидентства и этика инакомыслия были новому поколению чужды.
Долго простояв в безликой очереди и обучившись ее правилам, интеллигент понял, что есть иные методы протеста, практичнее и разумнее. Выкрикнуть правду в лицо чудищу государства и быть растоптанным было уже не актуально. Следовало взглянуть на страну не как на тюрьму, а как на игровую площадку с любопытными правилами, своеобразными аттракционами — очередью или ЖСК, — научиться играть в эту игру — и выиграть.
Интеллигенция не говорила уже от имени замученных, как то делали Солженицын и Шаламов. Она говорила от имени обвешанных в бакалее. По правилам игры, не надо поднимать скандала, если вас обвесили, но надо в ответ самому всех обвесить. Крик «Мы в очереди первыми стояли, а те, кто сзади нас, уже едят!» — относился уже не только к начальству, но и к интеллигенту 70-х, который к тому времени обжился в очереди.
Теперь ему надлежало изгнать из творчества то, что непосредственно реагирует на произвол и обиду, что страдает и болит, неудобный в употреблении романтизм. Квинтэссенцией этой субкультуры явилось творчество московского концептуализма.
Особенностью художественного образа стало его отсутствие. Это фантом. Предметом изображения было лицо советского интеллигента, но у того не стало определенных черт, адекватным портретом можно счесть пустой лист. Главный герой более всего на свете хочет убежать — и убегает.
243 
