141 
По ее тону было ясно, что она очень обижена.
— Нет, — ответил я, склонив голову от стыда и боясь встретиться с ней взглядом. — Он действительно мой брат. Ну, по крайней мере — наполовину. У нас разные отцы, но мать одна.
— Ха! — неприязненно фыркнула она. — И где же она тогда, могу ли я спросить, — эта ваша мать? Живет в какой–нибудь деревне? Работает в поместье?
В ее глазах стояли слезы — подозреваю, скорее из–за Тома, чем из–за меня. И тут я понял, как мало мы рассказали Амбертонам о нашем прошлом, помимо наглой лжи, что все мы — родственники и путешествуем вместе. Из учтивости они никогда не расспрашивали нас, принимая наш вымысел за чистую монету. Но теперь я должен был рассказать правду. Уставившись на огонь, я поведал им о своем детстве в Париже, о матери, Мари, и бессмысленном убийстве моего отца, Жана; о драматурге, который помогал нам деньгами; о мальчишке, укравшем сумочку у моей матери, когда она выходила из театра, и о том, как она познакомилась со своим вторым мужем Филиппом, родным отцом Тома; о его попытках творить — на сцене и все ее; я рассказал им о том роковом дне, когда он убил мою мать, и я убежал из дома искать помощь. Рассказав о его казни и последующей встрече с Доминик Совэ на борту судна в Кале, я поведал, как мы год прожили в Дувре, полагаясь на свои силы, а затем отправились попытать счастья в Лондон. По дороге мы встретили их, Амбертонов, а остальное им известно. Я не стал рассказывать им о той ужасной ночи, когда мы столкнулись с Ферлонгом и бежали, оставив его гнить в зарослях; мне показалось излишним добавлять к моей к истории еще и этот ужас. Говорил я долго; прошло немало времени, но они молча выслушали мой рассказ. В итоге:
— Ну, я все равно не понимаю, зачем понадобилось нам лгать, — сказала миссис Амбертон, стоя на своем, как борец за высокую мораль. Она перестала возмущенно гневаться, и теперь смотрела на меня с разочарованным пониманием. — Но, полагаю, все это к лучшему.
— К лучшему? — переспросил я, изумленно уставившись на нее. — Как же это — к лучшему? Что здесь хорошего? Из–за этого Джек Холби попал в тюрьму, его будущее загублено. У него были планы, миссис Амбертон. Он собирался уехать из Клеткли.
— Теперь–то он нескоро куда–то поедет, — сказал мистер Амбертон, выковыривая кусочек хряща, застрявший между двумя передними зубами — единственными, что остались у него в верхней челюсти. — Он получит лет пять за то, что сделал с Натом Пеписом. И работы ему приличной не найти, когда освободится. Еще повезло, что не убил — иначе бы его отправили на виселицу.
— О чем я и говорю, — сказал я, до крайности возмущенный их безразличием к судьбе моего друга; мне хотелось разгромить всю комнату, чтобы они, наконец, поняли, каково мне сейчас. — Вся эта ложь… если бы мы не солгали, ничего бы не случилось. Мы с Доминик уладили бы свои отношения, и люди бы знали о них. Нат Пепис остался бы сбоку припеку. Получается, что Джек в тюрьме лишь потому, что не хотел увидеть там меня. Он мой друг! — напирал я, еще не оправившись от потрясения: он пожертвовал всем, чтобы сохранить нашу дружбу. За прожитые два с половиной века я никогда более не встречался с такой самоотверженностью. Его поступок, с равным коему я никогда больше не сталкивался, тем не менее научил меня ценить дружбу. Он заставил меня поверить, что истинная преданность друзьям и нежелание предавать их так же важны, как любая черта характера. История, которую человек творит вместе с другом, их общее переживание жизни — удивительная вещь, которую так легко принести в жертву. Однако настоящие друзья встречаются редко; подчас те, кого мы считаем своим друзьями, на деле — просто люди, с которыми мы проводим много времени.
— Я подозревал, что между тобой и Доминик не все так просто, — сказал мистер Амбертон. — Замечал, как ты на нее смотришь. На сестер так не глядят, — пробурчал он, но я едва слушал его, ибо миссис Амбертон сказала такое, от чего я выпрямился и широко раскрыл глаза.
— Ну все равно она мне не нравилась, — сказала она, на секунду поймав мой взгляд и поняв, насколько я потрясен. — Нечего так смотреть на меня, Матье, — продолжала она. — Я говорю, что думаю. Мне всегда казалось, что в этой девушке есть что–то лживое. Мы помогли ей устроиться в жизни, дали крышу над головой ее братьям — о, я знаю, что ты не брат ей, но ты понимаешь, о чем я, — и чем она отплатила нам? Почти не заходит. Только из вежливости перемолвится со мной словечком на улице. Я–то понимаю, что ей всегда хотелось удрать.
141 
