очень нудно 
30 
Смотреть на них горько, как на слепых, которые идут, выставив вперед себя руки и думают, что идут к свету. Но не знают они света, не пробился он в их изъеденные уголовной ржавчиной корявые души. А впереди только тьма и муки чистилища. А сколько тепла и любви они могли бы дать окружающим, проживи они другую жизнь, более чистую и светлую.
Отец Василий наконец нашел брошенную заточку, которая закатилась после его пинка в остатки старого, еще прошлогоднего, судя по всему, кострища. Вот она, заточка. Кусок стального прута, заточенного с одной стороны и насаженного на грубую самодельную деревянную рукоятку. Орудие для подлого убийства исподтишка, в темноте, в почки, чтобы жертва долго мучилась. Или в подмышку, в незащищенное бронежилетом место, как был убит его друг Мулла во время бунта в тюрьме. Но теперь, глядя на это оружие, отец Василий не испытывал злости или горечи, как это было раньше. Только грусть, мучительная грусть. Он наклонился и поднял заточку, которая лежала в старой золе на обрывке какой-то бумажки. Небольшой клочок с обгорелыми краями размером не больше чем в половину странички. Что-то толкнуло священника, и он поднял листок. Повернувшись к свету заходящего солнца в дверном проеме, увидел, что это стихи. Всего два четверостишья, уцелевших в огне костра:
Не стремитесь вернуться в прошлое,
Что на сердце оставило шрам —
Из циничных поступков и пошлого
Не удасться воздвигнуть храм.
Не стирайте с лица отчаянье,
Не разглаживайте морщин —
Не озлобленность, а раскаянье
Из подростков кует мужчин.
По телу священника пробежали мурашки. Это был как знак свыше, как напоминание и совет. Что же это такое, недоумевал отец Василий, как такое может быть? Господь ли послал ему весточку вместе с этим подлым оружием и давно ставшим грязью и пеплом костром? Он еще раз перечитал коротенькие строки неизвестного поэта, который так точно расставил все по местам, как будто знал его судьбу и его душевное состояние. Все правильно, коротко и емко. Ты коснулся грязной и черной стороны жизни, ты знаешь ее. Теперь ты захотел, и не просто захотел, а понял, что можешь сделать этот мир светлей и чище. Так делай и не оглядывайся, источай весь неизрасходованный запас любви и тепла. Тебе дана власть молитвой вести за собой. «Спасибо, Господи», – прошептал про себя отец Василий и, аккуратно сложив бумажку с полуистлевшими буквами, сунул ее в карман.
– Пошли, ребята, – тихо сказал отец Василий, подойдя к уголовникам, – грехи на вас тяжкие и перед людьми, и перед богом. Пора искупления настала, а я буду за вас молиться.
– Ты че? – возмутился Клещ. – В ментовку нас решил вести? А вот не пойду, и все! Отвянь от меня.
– Пойдешь, куда ж ты денешься, – ответил священник, наклоняясь к ногам уголовников и одним сильным движением разрывая шнурки на их ботинках. – А не пойдешь, так я тебя на себе понесу. Господь меня положил заблудших к свету и покаянию вести. А если идти не могут, то нести на себе.
Разорвав и вытащив из ботинок обоих зэков шнурки, священник убедился, что в такой обуви даже если они и захотят, то не убегут. Если только ботинки сбросят, но это вряд ли. Не дураки, понимают, что по тайге без обуви бегать – дело безнадежное. Рывком он поднял за шиворот сразу обоих уголовников и поставил их на ноги. Веревку, которая соединяла скрученные за спиной руки обоих парней, он тоже убрал. Пусть идут рядом, а не боком, прижавшись спинами, чего их на смех перед людьми выставлять.
– Ну, ты даешь, батя, – ехидно заметил Клещ, когда священник выпихнул обоих в дверной проем. – Не иначе ты в священники подался, чтобы грехи замаливать. А? Где нагрешил-то?
Отец Василий прекрасно понял, что уголовник пытается затеять разговор, надавить на больное место в надежде разжалобить или спровоцировать на вспышку гнева. А там как получится. Священник только усмехнулся этой детской наивной затее.
– Иди, иди, – ответил он, подталкивая уголовников в спины и направляя их по еле заметной тропе. – Мои грехи тебя не касаются. О своих лучше подумай.
– А какие мои-то грехи, ты че, батя? – с бравадой в голосе заявил Клещ. – Весь мой грех в том, что я живу так, как хочу. Ты живешь, как ты хочешь, а я – как я хочу.
– Думаю, что ты нарушил все заповеди Господни, какие есть. Вот твой грех.
– А я не подряжался их соблюдать, я не верующий. Это что, криминал? Я свободная личность. А может, я анархист и не признаю законов и государства?
30 
