14

Она пролежала неподвижно до самого вечера. Зуев сидел у окна, разложив на белой скатерти маленьких фарфоровых собачек, с которыми любил играть сын. У многих из них были отбиты лапки или хвостики, некоторые несли на себе следы склеивания. Сначала он не разрешал ему играть с собачками, но потом, когда увидел, каким огнем загораются его глаза, махнул рукой. Сын раскладывал собачек на подоконнике и часами смотрел на них как зачарованный. Она шевельнулась, потянула на плечо простыню.

— Холодно.

Зуев встал, взял с кровати разодранную овчину, накрыл.

— Как тебя зовут?

— Зуев.

— Чего ты тут делаешь?

Зуев помолчал, сдвинул собачек в кучку.

— Пока живу.

— Пока? А потом?

— Потом перестану.

— Я тоже скоро перестану. Помогут. Но не сейчас.

Она закашлялась, отдышалась.

— Засекай время. Проверим, правда ли, что на бабе заживает все как на собаке. Жаль, собаки нет.

— Зачем? — спросил Зуев.

— Для сравнения. Хотя я и сама… сука. Зуев.

— Да.

— У тебя есть имя?

— Петр Михайлович.

— Петр, значит. Петруха, хрен и два уха. Ты куда одежду мою дел, Петр?

— Выбросил.

— Зачем?

— Затем.

Зуев поднялся, чтобы лечь. В груди опять задрожала паутина.

— Дурак ты, Зуев. Это же улика.

«Дурак», — подумал про себя Зуев.

15

Утром, когда Зуев выходил во двор, она лежала в той же самой позе, в которой оставалась с вечера. Он остановился возле матраса, она, не открывая глаз, выдавила:

— Не сдохла еще. Уйди.

Зуев сходил на родник, снова поставил на огонь ведро с водой, бросил в чугунок нечищеную картошку, присел на березовый чурбан. Сил не осталось. Чувствуя, что начинают снова ломить виски и тяжелеть губы, встал и вошел в дом. Она сидела у окна, положив руки на скатерть, и смотрела в никуда. Зуев открыл комод, достал белую тряпицу, завернул в нее полбуханки черного хлеба и, побрызгав водой из чашки с отломанной ручкой, положил на солнечный подоконник.

— Лето, — сказала она в никуда.

Зуев пошел к двери, она спросила в спину:

— Зачем подобрал меня?

Он замер на секунду, затем, не оборачиваясь, почему-то кивнул и вышел.

16

Она открыла, выламывая куски засохшей замазки, маленькое окно, высунула подол шелкового платья, крикнула во двор:

— Зуев! Я могу это надеть?

Зуев кивнул и потом, когда она скрылась, почему-то тихо сказал сам себе: — Да.

Она показалась на пороге, кутаясь в простыню, взяла ведро с теплой водой и ушла в дом. Через минуту, одетая, вышла на крыльцо.

— Ну как?

— Да, — почему-то опять сказал Зуев.

— Ничего, — согласилась она. — Подходит к зеленым пятнам. Синяки быстрее сойдут, чем зеленка смоется. Перестарался ты, Зуев.

Зуев смотрел на нее и думал о том, простит ли его Катя, что он отдал это платье?

— Как насчет поесть? А то уж бока ввалились!

17

Ели молча. Пока он мусолил одну, она съела три картофелины из пяти, потянула руку к четвертой. «Так за неделю месячный запас съедим», — подумал Зуев. Хлеб впитал влагу и стал мягче, но он отчетливо видел, что есть ей больно. Она жевала медленно и осторожно, с трудом двигая разбитыми губами. Когда язык попадал на осколки зубов, замирала, и в глазах повисали слезы. Потом сунула в рот кусок сахара, но пить уже не могла, поэтому задрала голову и просто вылила теплый чай в рот. Проглотила с трудом. Зуев поднялся, подошел к кровати, лег. Слабость навалилась, не давая вздохнуть.

  46