12 
Первый снег выпал к вечеру следующего дня, и Гортензия встретила его как лучшего друга. Жан не уходил дальше фермы, где помогал Франсуа чинить крышу. Если снег ляжет окончательно, ему незачем будет ехать в Лозарг… Но Клеманс, возвратившись из сада, куда ходила за последними грушами для начинки пирога, охладила ее надежду.
– Нет, эта пакость не продержится долго, все уже тает. Да вот и ветер переменился. Скоро дождь пойдет…
– Вы не любите снег, Клеманс?
– Еще чего?! Любить снег, от которого мерзнут ноги и коченеют руки? Пресвятая Дева! Да мне что снег, что камень в башмаке!
– А мне кажется, что снег все-таки приятней, чем дождь, от которого дороги превращаются в месиво…
– Так-то оно так, зато в дождь здесь не бывает волков. Ведь эти твари вылезают из лесу, как только снег закрепится. Мы здесь, правда, их не боимся, благодаря…
Клеманс замолчала, а Гортензия покраснела. Уже не в первый раз она отмечала, как трудно Клеманс и другим домашним называть имя Жана. Раньше, когда он не был связан с Гортензией, он был для всех Волчий Князь, или Волчий Жан, его и уважали как человека, не похожего на других, и немного побаивались. Несмотря на свои крестьянские корни (мать его пользовалась всеобщим уважением, пусть и «впала в грех», и все знали, кто его отец), он оставался изгоем, чем-то средним между колдуном и цыганом, а кое-кто даже как будто находил у него смутное сходство с самим чертом. Теперь же, зная, что он друг хозяйки поместья, все ума не могли приложить, как его величать. Гортензия решила разом положить этому конец.
– А не проще было бы называть его просто «господин Жан»?
– Господин Жан? Да что вы, здесь его никогда и господином-то не считали.
– Не считали? Кто же это?
Столкнувшись с такой трудной лингвистической проблемой, Клеманс бросила умоляющий взор на статуэтку Святой Девы Пюи, стоявшей на камине, и в смущении опустила глаза, теребя фартук.
– Ну, эти… Все здешние люди. И здесь, и в Лозарге, думаю, что даже и в Сен-Флу, до самой Маржериды. Вы только не обижайтесь, мадам Гортензия, все ведь знают, как вы его любите, но что поделаешь, привычка. А потом, если хотите правду, здесь думают, что он вам не компания.
«Глас народа – глас божий», – изрекла бы сейчас старая графиня де Сент-Круа. Гортензии почудилось, что она даже услышала ее аристократический выговор; но молодая женщина решительно отмела это древнее изречение, в правильности которого она, впрочем, всегда сомневалась, тем более что в Июльскую революцию она достаточно слышала, как может звучать этот народный глас.
– Не компания? Всем, на кого вы намекаете, тем не менее прекрасно известно, что, будучи сыном покойного маркиза де Лозарга, моего дяди, он приходится мне кузеном.
– Может быть, но…
– Никаких «может быть» и «но»! Кроме того, лучше уж я сразу скажу вам, только прошу вас никому об этом не говорить: мы собираемся пожениться.
– Но, – вымолвила наконец Клеманс после короткого молчания, последовавшего за этим сообщением, – как такое возможно, если у него и имени-то своего нет?
– Достаточно имени его матери. Да мы и не собираемся идти в мэрию. Это будет тайный брак, вы и Франсуа будете свидетелями, а обвенчает нас каноник Комберской церкви. Если Франсуа в субботу поедет на рынок в Сен-Флу, я отправлюсь с ним повидаться с каноником. Итак, я буду вам признательна, если вы впредь будете говорить «господин Жан», когда зайдет речь о моем будущем супруге… памятуя о том, что мадемуазель Дофина уважала его и даже любила. Да, и не забудьте поставить для него прибор нынче вечером: он ужинает здесь…
Укрощенная Клеманс отправилась бить яйца для пирога и приступила к делу с такой энергией, что нетрудно было догадаться, что она обо всем этом думает, а Гортензия вернулась в гостиную и несколько минут в задумчивости мерила ее шагами. Она была раздражена и взволнована, так как представить себе не могла, что ее любовь к Жану может не встретить полного понимания со стороны всех, кто живет в округе. Она обнаружила, что простые люди могли так же крепко держаться предрассудков, как представители старой аристократии, и от этого ей становилось грустно.
У нее над головой слышались шаги Жанетты, разбиравшей шкаф в комнате Этьена и напевавшей романс. Она было собралась пойти к ней и тоже сообщить о своем замужестве. Молодая женщина никогда не позволила бы себе ни малейшего замечания на этот счет, однако по выражению ее лица Гортензия могла увидеть, как неприятно она поражена, а это только добавило бы горечи, и Гортензия раздумала идти наверх. «Ну и пусть думают, что хотят, – сказала она себе, – все равно я поступлю, как решила».
12 
