очень нудно 
122 
— Ну-ну! —хороший ухмыльнулся очень гадко. — Вы ещё отбейте первую любовь у бедного Удальцева! С вас станется!
— А это уж как Екатерине Рюриковне будет угодно! Во всяком случае, она выглядит куда умнее Лзаньки. Сейчас последнюю спасает очарование юности, но с летами она наверняка уподобится матери. А графиня Золина, согласитесь, непроходимая дура.
— Почему вы решили, что непременно уподобится?
— Да потому что они и сейчас чрезвычайно схожи внешне, разница только в возрасте.
— Осмелюсь напомнить, милостивый государь, что вы, как выяснилось, тоже весьма похожи на свою мать, и не только внешне. Значит ли это, что в один прекрасный день вы, наплевав на свой долг, бросите службу и семью, и сбежите за границу с певичкой из варьете? Нет? Тогда какое вы имеете право судить о любимой женщине хуже, чем о себе самом? И ещё утверждаете, будто испытывали к ней подлинное чувство!
— Испытывал. Но стараюсь о том забыть. Разу уж пришёлся однажды Золиным настолько не ко двору, что те предпочли околдовать родную дочь…
— Ах, да при чём тут вообще Золины! Вы на Лизаньке собирались жениться, или на её семействе? Мало ли браков свершается против родительской воли? Нужно уметь бороться за своё счастье! Вспомните драматургию, в конце концов! Вспомните этих… ну, как их? Уильям Шекспир написал… Они ещё отравились под занавес…
— Вот-вот! Весьма показательный пример! Нет уж, превращать свою жизнь в слезливую театральную пьеску я не намерен.
— А папенька огорчился бы, если бы узнал, как вы отзываетесь о творчестве Уильяма Шекспира! —мстительно заметил хороший.
— Он не узнает, если вы сами однажды не ляпнете сдуру, —отмахнулся плохой. — И потом, я не о Шекспире, а о своей собственной истории. Каковая, впрочем, и на слезливую пьеску не тянет, больше отдаёт фарсом. «Сыскной пристав или Зачарованная невеста», покойник Понуров в роли главного злодея! Спешите видеть, один день и то проездом!
Хороший брезгливо поморщился:
— Вы, Роман Григорьевич, отвратительный циник.
— Лучше быть циником, чем несчастной жертвой обстоятельств!..
Так и не договорившись с самим собой, Ивенский пробудился окончательно.
Обнаружил себя в комнате, довольно просторной и чистой, правда, бумажки на стенах пообтрепались снизу. Ну, да, по-хорошему, их бы следовало совсем ободрать. Более безобразных обоев Роману Григорьевичу видеть ещё не приходилось: малиновые, если не сказать, багровые, с огромными бронзоватыми розами, намалёванными не бог весть каким искусником, они производили поистине гнетущее впечатление, рождали в душе неизъяснимую тоску. Но здесь, в глухих муромских лесах, их, должно быть, считали верхом великолепия, и обтрёпанные места старательно подклеивали вощёной бумагой.
Впрочем, если отрешиться от мрачных стен, обстановка была недурна, и диван оказался без клопов. Кроме дивана здесь имелись ещё две кровати, на них спали, укрытые по самые носы, Удальцев и Листунов — первого Роман Григорьевич мог видеть лично, второго распознал по характерному свистящему всхрапу. Время от время оба надсадно кашляли. В углу у двери приткнулась вешалка с одеждой, рядом с ней — старомодное кресло на гнутых ножках, не иначе, перекочевавшее, за ненадобностью, из какой-нибудь барской усадьбы. Единственное, чем оно привлекло внимание Романа Григорьевича — это свёртком в красную клетку, лежавшим на сидении; «Цела филактерия, — отметил он с удовлетворением. Под окном стоял стол и несколько городских стульев, за окном картинно падал снег. День был сумрачный, и, не смотря на раннее время, на столе горела свеча, подрагивала от сквозняка. Рядом сидела девчонка лет пятнадцати в сером вязаном платке поверх скучного будничного платья и в валенках на босу ногу (в прореху проглядывала розовая пятка), вышивала на пяльцах. Ивенский даже узор разглядел — нестерпимо яркие петухи. «Приданое готовит», — почему-то взбрело в голову.
Тут девчонка почувствовала чужой взгляд, обернулась, и вдруг сорвалась с места, выскочила вон из комнаты с радостным воплем:
— Господин доктор, господин доктор! Тот барин, что красивый, очнулись!
— Интересно, о ком она? Кого к нам ещё подселили? — меланхолично подумал Роман Григорьевич и огляделся в поисках четвёртого ложа с красивым барином. Но увидел только патлатую серую кикиморку — она тащила со стола моток ярко-красных ниток.
122 
