59 
Он втихомолку удрал за сосны, и оттуда донесся голос:
— А вот попробуй услышать, как я сяду на камень! Сяду и буду сидеть! Что!
И весь этот день он неподвижно просидел на своем камне, на прозрачном ветру, глотая слюни.
Старуха собирала хворост в чаще, чувствуя, как его взгляд зверьком юлит по ее спине. Ее так и подмывало крикнуть: «Вижу тебя, вижу! Это же я все придумала про невидимок! Вон ты сидишь!» По она подавляла свое раздражение, не давая ему прорваться.
На следующее утро мальчишка стал безобразничать. Он внезапно выскакивал из-за деревьев, он корчил рожи: лягушачьи, жабьи, паучьи, оттягивая свои губы вниз пальцами, выпучивая свои нахальные глаза, сплющивая свой нос так, что в ноздри можно было увидеть его лихорадочно думающий мозг.
Один раз она уронила вязанку хвороста. Пришлось сделать вид, будто испугалась сойки.
Он сделал руками движение, словно решил ее задушить.
Она вздрогнула.
Он притворился, будто хочет ударить ее ногой под колено и плюнуть ей в лицо.
Она даже не моргнула глазом, ее губы не дрогнули.
Он высунул язык, издавая странные, противные звуки. Оп шевелил своими большими ушами, так что нестерпимо хотелось смеяться, и в конце концов она не удержалась, но тут же объяснила:
— Надо же, на саламандру села, дура старая! И до чего колючая!
К полудню вся эта кутерьма достигла опасного предела.
Потому что именно тогда Чарли пустился бежать вниз по долине совершенно голый, в чем мать родила!
Старуха едва не шлепнулась навзничь от ужаса!
«Чарли!» — чуть не вскрикнула она.
Чарли взбежал голый вверх по склону, голый помчался вниз по другому, голый, как день, голый, как луна, нагой, как солнце, как вылупившийся цыпленок, и ноги его мелькали, словно крылья колибри, летящего над землей.
У Старухи отнялся язык. Что сказать ему? «Оденься, Чарли»? «Как тебе не стыдно»? «Прекрати это безобразие»? Сказать? О, Чарли, господи боже мой, Чарли… Сказать? Сейчас?
Она видела, как он пляшет на скале, голый, словно день, когда он явился на свет, как топает босыми пятками, хлопает себя по коленям, то надувая, то втягивая свой белый живот, совсем как воздушный шар в цирке.
Она зажмурилась и стала читать молитву.
Три часа это продолжалось, наконец она взмолилась: \
— Чарли, Чарли, иди же сюда! Мне надо тебе что-то сказать!
Он спорхнул к ней, точно падающий лист, — слава богу, одетый.
— Чарли, — сказала она, глядя на сосны, — я вижу палец на твоей ноге. Вон он.
— В самом деле видишь? — спросил он.
— Да, — сокрушенно подтвердила она. — Вон, на траве, похож на рогатую лягушку. А вон там, вверху, твое левое ухо висит в воздухе — совсем как розовая бабочка. Чарли заплясал,
— Я возвращаюсь, я возвращаюсь! Старуха кивнула.
— А вон твоя щиколотка показалась.
— Отдавай мне обе ноги! — приказал Чарли.
— Получай.
— А руки как, руки?
— Вижу, вижу, одна ползет по колену, словно паук коси-косиножка!
— А вторая?
— Тоже ползет.
— А тело у меня есть?
— Уже проступает, все как надо.
— Голова… Бабка, мне нужна голова, чтоб я мог уйти домой.
«Уйти домой», — устало подумала она.
— Нет! — упрямо, сердито крикнула она. — Нет у тебя головы! Нету!
Оттянуть, оттянуть возможно дальше…
— Нет головы, нет — твердила она.
— Совсем нет? — всхлипнул он.
— Есть, есть, о господи, вернулась твоя паршивая голова! — зашипела она, сдаваясь. — А теперь верни мне мою летучую мышь с иголкой в глазу!
Он швырнул ей мышь.
— Эге-гей!
Крик Чарли раскатился по вссй долине, и еще долго после того, как он умчался домой, в горах бесновалось эхо.
Старуха, согнутая тяжелой, тупой усталостью, подняла свою вязанку хвороста и побрела к лачуге, вздыхая, бормоча. И Чарли всю дорогу шел вместе с ней, теперь уже в самом деле невидимый, она его не видела, только слышала — как если падает наземь сосновая шишка, или где-то под ногами журчит подземный поток, или белка карабкается па ветку; и вечером у костра она и Чарли сидели рядом, только он был совсем невидимым, и она угощала его свининой, но он отказывался, и она ела сама; потом она немного поколдовала и уснула рядом с Чарли, сделанным из сучьев, тряпок и камешков, но он был теплый, был ее собственным родным сыночком, сладко дремлющим на трепещущих материнских руках… И они разговаривали сонными голосами о чем-то приятном, пока рассвет не заставил пламя медленно-медленно поблекнуть…
59 
