очень нудно 
168 
— Я найду.
— Спасибо.
О чем говорить с тем, кого вот-вот не станет? И сиделка, которая остается ночевать в доме Диты, то и дело заглядывает в комнату. В глазах этой женщины, широкоплечей, по-мужски коренастой — даже темное платье из бумазеи не придает ее фигуре толики женственности — Брокк видит неодобрение, но не понимает, чем оно вызвано.
— Почему ты здесь? — Дита принимает листья. Положив книгу на колени, она перелистывает страницы, пряча меж них эту, одолженную, осень.
— Потому, что я так хочу…
И потому что, если он вернется домой, то вынужден будет что-то сказать той девушке, которая вдруг повзрослела. А Брокк не знает правильных слов.
И обидит ее.
Или даст ложную надежду.
— Ты упрямый, — пальцы Дитар пахнут листвой, сухой, пожухлой. И к подушечкам прилипли крошки.
— Какой уж есть.
Молчание.
Часы, некогда исправленные им. Сейчас Брокк их тихо ненавидит, ему чудится, что именно их медные стрелки отбирают мгновения жизни Дитар. И эта ночь, которой осталось не так и много — пора возвращаться — будет последней.
Откуда Брокку это известно?
— Не волнуйся, — Дитар передает ему книгу, — я дождусь тебя. Вот увидишь.
Солгала?
Или сил не хватило… он ведь опоздал всего на день.
Или меньше?
На дверях дома его встретил венок из остролиста и можжевельника, перевитый черной траурной лентой. И запах смерти витал в прихожей.
Сестра милосердия, которой Брокк оставил деньги и распоряжения, встретила его в прихожей.
— Господь забрал ее душу, — сказала она, глядя на собственные руки.
Белые перчатки сменились черными.
— Когда?
Брокк знал, что смерть неизбежно, что ее предсказывали все врачи и, как один, утверждали, что смерть эта для Дитар станет избавлением, но… знания недостаточно.
— Утром, — поджав губы, сказала мисс Оливер. Она всегда разговаривала странно, словно бы свысока, и сейчас Брокку было неуютно под хмурым взглядом ее голубых с проседью глаз. Он начинал испытывать иррациональное чувство вины.
— Она отошла во сне, — мисс Оливер посторонилась, позволив ему войти. — Не мучилась. Господь милосерден.
На стене гостиной, где обычно висела натюрморт со срезанными лилиями, ныне появился массивный крест. Он бы отражался в зеркале, но зеркало прикрыли тканью, а на столе вместо привычных Брокку блюд, стояло одно, плоское и широкое, с дюжиной свечей, окружавших фарфоровую статуэтку.
— Пречистая дева, — мисс Оливер заслонила статуэтку и свечи, и стол, точно опасаясь, что Брокк каким-либо образом оскорбит это чужое божество. — Заступница страждущих.
Пусть тогда заступится за душу Дитар.
Сиделка, миссис Сэвидж, обнаружилась на кухне.
— Горе-то, горе какое! — она торопливо прикрыла пироги чистой салфеткой. — Ну да там ей будет всяко легче!
Она подняла взгляд к потолку и широко перекрестилась. А потом вернулась к пирогам, разом позабыв о Брокке.
В этом доме все вдруг стало чужим.
Пустым.
Лишенным жизни.
И священник, приглашенный мисс Оливер, косившийся на Брокка с неодобрением. От черных одежд воняло ладаном и камфорой, а еще отчего-то имбирными пряниками. И запах этот вызывал тошноту.
Мисс Оливер поддерживала священника под руку и что-то тихо говорила.
Миссис Сэвидж спешила накрыть стол…
…из цветочной лавки доставили букеты багряных роз, обвитых черными лентами.
…бальзамировщик явился с тремя помощниками и массивным коробом на колесах. Короб застрял на пороге дома, и помощники суетились, то толкали, то дергали, не в силах сдвинуть его с места. Налегли втроем, и короб дернулся. Раздался характерный звон, и в воздухе разлился до отвращения знакомый запах аммиака…
…мялся у порога дагерротипист в сюртуке с непомерно длинными фалдами. Он хмурился, двигал бровями и прижимал к груди кофр с камерой, не смея доверить его кому бы то ни было.
— Я настоящий профессионал, — заявил он и, пристроив камеру на свободном столике — лампа Диты с рыбками исчезла — вытер пальцы о засаленные лацканы. — И вы останетесь довольны.
Брокк останется.
Он должен.
Ради Диты и… ради себя.
Чуждый ритуал, человеческий, расписанный по часам, переполненный обычаями, которые не понятны и порой отвратительны.
168 
