Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
144 
— Тебе не больно?
Рука была теплой. И нежной.
Я прижалась щекой к раскрытой ладони, и железные пальцы царапнули щеку.
— Уже нет… только покатать теперь не получится. На хромой собаке особо не поездишь.
— Дурак. — Я обняла брата, понимая, что еще немного — и опять разревусь. Не от боли или обиды, но просто потому, что рядом есть кто-то, кому я небезразлична.
— Знаешь, а я почти отчаялся тебя отыскать…
— А ты меня искал?
— Конечно.
А ты сомневалась, глупая Эйо.
— Когда все началось, дед места себе не находил… он все из-за той ссоры переживал. — Металлическая ладонь гладит мои волосы. — И еще что не решился написать первым. Помириться. Думал, что тогда вы бы приехали в гости…
И остались бы в доме, когда началась война.
Там, где безопасно.
Был ли он прав? И вдруг та старая ссора действительно все изменила?
— Я сделал все, чтобы Перевал открыли как можно раньше… но до побережья далеко. Нам не сразу удалось найти людей, которые согласились бы вас переправить.
— Они опоздали, да?
— Да. Дед предложил больше денег. Столько, сколько нужно, чтобы подкупить охрану… или вообще сам лагерь приобрести… — Только у них не получилось. — А его ликвидировали.
Мертвая рука дрожит так же, как живая.
И я только крепче обнимаю брата.
— Тогда у деда сердце и не выдержало…
Он ведь и маму любил. Не отрекся. Принял назад вместе со мной. Ну да, характер у деда был скверный. И мама отличалась изрядным упрямством, наверное от него же доставшимся.
— Я знал, что ты жива, надеялся увидеть, но…
Но хорошо представлял себе, что такое дороги войны.
— Главное, я дома, да?
— Да, — выдохнул он. — Я тебе комнаты приготовил… взрослые.
Просторные и светлые.
Огромные, в пол, окна. Занавески из газа. Широкие подоконники, на которых нашлось место белым горшкам с гиацинтами.
— Мама когда-то прислала… в оранжерее есть еще, но я подумал, что тебе, когда ты вернешься… — Брокк хотел сказать «если», но осекся. И только ладонь мою сжал. — …что тебе понравится.
— Мне нравится.
Я узнаю сорта. Вот «Плутовка» с темно-лиловыми, в черноту, лепестками. И «Гречишный мед». И знаменитая «Шампань». И даже тот, редкого пурпурного окраса «Бордо», который у папы вечно получался на полтона темнее, нежели принято.
— Закрой глаза, — просит брат, и я подчиняюсь.
Он же ведет меня куда-то.
— Можешь открывать. Я ведь обещал, что сделаю его.
На высоком столике из белого нефрита сидел дракон. Небольшой, размером с ловчего сокола. Он был точь-в-точь таким, как я представляла, длинношеим, изящным и… совершенно волшебным.
— Протяни руку. — Брокк коснулся макушки, и дракон зевнул. — Хвостик, это — Эйо… Эйо, это — Хвостик.
Дракон расправил какие-то неимоверно хрупкие крылья и лениво, переваливаясь с боку на бок, переполз на мою ладонь.
Хвостик, значит…
Я рассмеялась.
У меня есть брат, дом и собственный дракон. Что еще нужно девушке для счастья?
Наверное, чтобы не было так жарко…
Оден тихо зверел.
День.
И еще.
Снова. И опять. Он считал их, пытаясь уговорить себя, что произошла ошибка, которая вот-вот разрешится. Сегодня… или завтра.
Он пытался заговорить с охраной, которой лишь прибавилось, но та не отвечала и делала вид, что не слышит Одена.
Это он тоже запомнил.
И то, что Эйо не вернули.
И то, что дверь перестала открываться вовсе, а еду подавали через узкое окно.
Боятся?
Или следователь решил продемонстрировать, что в новом мире Оден ничего не значит? У него было имя. Положение. Род. Но именно что было.
Все изменилось.
Одену следует смириться и принять правила игры. Наверное, если бы он выразил желание сознаться, охрана пригласила бы его на беседу и тот же следователь подробно объяснил бы, что именно он желает услышать.
Мешала гордость.
И еще недоумение: если бы Одена и вправду подозревали в предательстве или хотя бы в пособничестве, пусть и невольном, то разведка не остановилась бы на изоляции. Допрос вели бы иначе, жестче, с применением тех особых средств, столь любимых королевой Мэб.
Она не появлялась, держала слово.
И все же со снами было неладно: мутные, расплывчатые картины, от которых на языке оставался горький привкус. Оден полоскал рот водой, но привкус становился лишь сильнее.
144 
