— Глава 39. В которой Дориан Дарроу тщится догнать тень

Цирк уехал!

Это было невозможно, но это было. Передо мной лежало грязное поле, по которому ветер носил клочья бумаги. Кое-где из земли торчали колышки, к которым некогда крепились палатки, и два столба подпирали чернеющее небо. Меж ними натянутой струной пролег канат. Вот только акробатка не плясала.

— Спокойно, — Персиваль огляделся и поманил кого-то пальцем. Затем сунул руку в карман, достал монетку и снова поманил. На блеск серебра из темноты выполз грязный мальчишка, при ближайшем рассмотрении оказавшийся и не мальчишкой, но стариком в детской одежде.

Старик поспешно сгорбился и протянул сложенные лодочкой ладошки.

— Где цирк? — спросил Персиваль, знаком велев мне молчать.

— Уехали, госпдн, уехали.

— Когда?

— Вчра. Сбрались быстрнько и уехали. Раз-раз и нетушки. Мшенники! — старик с осуждением покачал головой и пояснил: — Блты прдали и фьють!

Я плохо понимал его речь. Я вообще плохо понимал, что происходит вокруг, в пустой голове осталась одна мысль: цирк уехал!

— Куда они ушли?

Дед требовательно протянул руку и, получив монету, выдал:

— На север. Еще стлько и скжу куда.

— Нарываешься, дед.

Я достал деньги. Пусть забирает хоть все, но ради прощения души, скажет, куда направился этот растреклятый цирк!

— Саптн-Хлл, — сказал дед, запихивая деньги за щеку. — Бстро пойдете, то дгоните.

— Догоним, догоним, — пообещал Персиваль и, повернувшись уже ко мне, велел. — Пошли. Ты верхом ездить умеешь?

Умею. Но видит Бог, нам лучше пойти в полицию.

— И что ты им расскажешь? Что твоя сестрица, про которую никто не знает, что она сестрица, ибо ты вампир, а она — человек, на самом деле кукла? И что ты узнал это от крысы, дернув рюмашку какой-то зеленой пакости?

Персиваль говорил негромко, но каждое его слово заставляло меня вздрагивать. Он прав, мне не поверят. Я и сам бы не поверил в подобную историю.

И говоря по правде, не верил.

Слишком все алогично. Видения? Так у курильщиков опиума тоже видения бывают. Походка? Манеры? Бегство циркачей? Мой недавний сон? Не аргументы.

Во всяком случае, не те аргументы, к которым имело смысл прислушиваться.

Конюшни были открыты. Персиваль тщательнейшим образом осмотрел лошадей, выбрав для себя вороного, с дурным глазом, жеребца. Я остановился на мышастом мерине охотничьих статей. Заплатил, не торгуясь.

В пригороде взяли в галоп. Подковы зашуршали по щебню, и дробь эта заставила замолчать редких соловьев и горластых жаб. Пахло сиренью и болотом. Невысокие дома заглядывали друг другу в окна. Дымили трубы.

Эта чужая спокойная жизнь доводила меня до безумия, заставляя крепче сжимать бока коня, понукая несчастное животное.

Вот пригород сменился темно-сизой равниной. Дорога пролегла между полями, и в наступившей неестественной тишине удары копыт разносились далеко по округе. Конь хрипел. С шеи его срывались клочья белой пены и оседали на влажных метелках манника.

— Да стой же ты! — долетело в спину.

Не могу.

— Идиот!

Я обернулся. Вороной, встав на дыбы, месил копытами воздух. Персиваль висел на его спине, натягивая поводья в попытке обуздать животное.

— Коней запалишь! Да угомонись, скотина! — привстав на стременах, он опустил кулак на голову жеребца, и тот успокоился.

А я хлестанул коня. Быстрей. И еще быстрей. Шпоры раздирали лошадиные бока в кровь. И я чувствовал отголосок боли, но имел права остановиться.

Впереди показался лес. Черная кайма на темно-лиловой юбке ночи, вобрала в себя дорогу. У самой кромки конь оступился и упал. Я вылетел из седла и покатился, сбивая росу и паутину, считая ребрами камни.

Живой? Живой. Луна смеется. А дышать больно. Встать надо. Встаю. Осматриваюсь. Конь жив, отбежал и косится недобро. Весь в пене и крови. Прости, но другого способа не было и…

— Что, доездился, Дорри? — Персиваль осадил жеребца. — Жалко, шею не свернул, глядишь, ума бы прибавилось. Что стал, давай, лови своего зверя. Или дальше пешочком вознамерился?

  102