74 
– Говоришь, не оставит? – спросила Кейт. – Ошибаешься. Не будь дураком, Тони. Если ты останешься здесь еще неделю, ты ее забудешь. – Знаю, – сказал Энтони. – Поэтому я и хочу уехать. – Он упирался так, словно не забыть Лу было вопросом чести, словно она была донесением, с которым ему предстояло пройти через расположение врага, устным донесением, ускользавшим из памяти с каждой заминкой в пути. – Я ждала этого, – сказала Кейт. – Я это чувствовала. Видишь, как разоделась? Правда, я думала, что это случится за кофе. Твоя любимая помада, цветы. – И с ноткой безнадежности в голосе добавила:
– Сестра есть сестра. Где мне угнаться за Лу! Ты, наверное, счел бы неприличным сказать, что любишь меня.
– А я люблю тебя, Кейт. Правда.
– Сказать все можно. – Протестуя, он опустил руку на ее стол. – А вот как я тебя люблю, Энтони. – Она полоснула перочинным ножиком у самых его пальцев, он едва успел убрать руку. – Что ты, Кейт!… -…сладостная боль, Тони.
– Когда целует до крови любимый.
– Ты чуть не порезала меня.
– Бедный Тони. Дай пожалею.
– Я тебя не понимаю, Кейт.
– А раньше понимал, Тони. Помнишь, мы играли в телепатию на каникулах? Я лягу спать и думаю о чем-нибудь, а утром…
– Это очень старая игра, Кейт. Сейчас у нас не получится. – У меня получается. Сегодня утром, когда я проснулась, я знала, что это случится. Я слышала тебя так же ясно, как в тот раз, когда ты кричал. – Значит, у тебя было время приготовить для меня деньги! – рассмеялся Энтони.
– Нет! И ты сам это понимаешь. Разве ты будешь уважать девушку, которая не старается всеми правдами и не правдами удержать тебя при себе? Я хочу удержать тебя, Тони.
– Против моего желания?
– Я могла бы сказать, что для твоего блага, только для твоего блага. Но на самом деле – потому, что я люблю тебя, что ты единственный человек, которого я люблю.
– Брат и сестра, – потерянным голосом выдавал Энтони: быть с ней рядом, знать ее чувства, видеть сильные родные пальцы, сжимающие перочинный ножик, ловить запах ее духов, видеть ее цветы – как тут сохранить верность Лу? Лу – это жажда плоти, это ненадолго, а здесь, что ни говорите, тридцать общих лет; но уж когда прихватит эта горячка, то махнешь рукой на все, это он тоже знал. Кейт нужна, когда все спокойно и хорошо, когда жажда утолена – вот тогда тянет к сестре, к родственным чувствам. – Я попрошу у Крога расчет. Он должен оплатить мне неделю. – Он тебе ничего не даст.
– Тоща я пойду к Минти и продам ему кое-какой материал. Я уже подарил ему одну новость. Рассказал, что вы женитесь. – Ты ему сказал? Какой же ты дурак. Тони! Ведь Эрик запретил тебе связываться с прессой.
– У меня в запасе рассказ об Андерссоне.
– Ты неразумен, как малое дитя.
– А забастовка была бы ему сейчас очень некстати, поскольку американские работы еще не завершены.
Он был как в лихорадке; постукивая пальцем по столу, он открыл все свои козыри: «Андерссон, продажа „Баттерсону“, махинации в Амстердаме» и с чувством острой жалости к себе понял, что плотский зуд одержал верх, что перед жаждой плоти бессильны и общая жизнь, и утренняя телепатия, и шрам под глазом. Можно считать, что он уже в Ковентри; марокканское кафе, второй зал, между Вулвортом и почтой.
– Слушай, когда твоя новость попадет в газеты? Вечером? – спросила Кейт. – Вот твои деньги и, ради бога, не делай больше ничего. – Спасибо, Кейт. Ты молодец. Завтра я уеду. От меня здесь никакого толку, правда.
– И пусть Эрик носит свои ужасные галстуки, ему же хуже. – Сегодня я подберу для него что-нибудь. – Он поцеловал ее, мучаясь ревностью: ему страшно не хотелось уезжать, как жаль, что иногда приходится терять голову. – Что тебя сейчас волнует, Кейт? Скоро ты сама приедешь. Я ведь не на Восток уезжаю.
– Нет, – сказала Кейт.
– Не волнуйся, Кейт.
– Я просто думаю, – ответила Кейт. – Меня вызывает Эрик. – Над дверью горела лампочка, но она медлила, обратив к нему лицо, на котором застыл план крупной и трудной кампании. – Давай поужинаем сегодня вместе, раз у тебя последний вечер. Не занимай его. – Но в чем состоял ее план, он не мог догадаться – он разучился понимать ее стратегию, да и голова уже не тем занята.
– Конечно, конечно. У тебя дома?
– Нет, не дома. Где-нибудь в тихом месте, чтобы мы были одни и чтобы никто не знал, где мы.
***
Холл купил газету и, свернув ее, пересек потемневшую осеннюю площадь. Не ошибся ли он с этими запонками? Может, надо было купить перстень или портсигар? Или пресс-папье? Он шел, загребая ногами мертвые листья, уставившись безжизненным взглядом на носки туфель, и по его виду никто бы не догадался о том, что слепая преданность давит на него тяжким бременем ответственности. Запонки ведь не просто подарок: это залог, мольба. Словно юный и еще восторженный любовник. Холл хотел, чтобы его помнили. Портсигар? Или лучше – серебряный браслет? Еще не поздно исправить. Он развернул газету, рассчитывая найти в рекламном разделе какой-нибудь ювелирный магазин, и увидел крупными буквами набранное имя Крога. Дальше он не прочел, отвлекшись на витрину с зеленой настольной лампой в форме обнаженной женщины. Красиво, подумал он, и с досадой вспомнил фонтан во дворике правления. Он энергично вышагивал по Фредсгатан, бормоча под нос: никакого вкуса, у них совсем нет вкуса. У перекрестка он остановился переждать движение и еще раз заглянул в газету: «Эрик Крог женится на англичанке-секретарше».
74 
