25 
— Не в этом дело. У меня тележка, за которой надо следить. У меня нет места, где жить.
— Ваши следы на сумочке. Вы ее брали?
— Я ничего не взял из нее.
— Но вы приблизились к ней после выстрелов. Вы видели.
— И что дальше? Она вышла из такси, она обогнула мою кучу трепья, прибыл парень на драндулете, трижды бабахнул по куче меха, и баста. Ничего другого я не видел.
Адамберг встал и сделал несколько шагов по комнате.
— Ты не хочешь помочь, это так?
Пи прищурился.
— Вы говорите мне «ты»?
— Полицейские говорят «ты». Это повышает эффективность.
— Значит, и я могу говорить «ты»?
— У тебя нет для этого оснований. Тебе незачем повышать эффективность, так как ты не хочешь ничего говорить.
— Вы будете меня бить?
Адамберг пожал плечами.
— Я ничего не видел, — сказал Пи. — Это не мое дело.
Адамберг прислонился к стене и смотрел на него. Мужчина достаточно потрепанный: недоедание, холод, вино — они огрубили лицо и согнули тело. Борода была еще наполовину рыжей и подрезана ножницами как можно ближе к щекам. У него был маленький женский носик и голубые глаза, окруженные морщинами, выразительные и живые, которые не могли выбрать между бегством и перемирием. Но еще немного, и этот парень положит на пол свой пакет, вытянет ноги, и они смогут побеседовать, как два старых приятеля в вагоне поезда.
— Можно курить? — спросил Пи.
Адамберг согласился, и Пи опустил руки в пластиковый пакет, откуда, отодвинув старый красно-синий спальный мешок, вытащил сигарету из кармана куртки.
— Жаль, — сказал Адамберг, не шевелясь у стены, — эта твоя история про кучу трепья и кучу меха, кувшин из обожженной глины и железный горшок. Ты хочешь, чтобы я тебе рассказал о том, что под тряпьем и под мехами? Или не хочешь этого знать?
— Грязнуля, продающий губки, и важная женщина, которая никогда их не покупала.
— Человек в дерьме, который знает кучу всего, и женщина без сознания с тремя пулями в теле.
— Она не умерла?
— Нет. Но если мы не поймаем убийцу, он закончит свое дело, можешь не сомневаться.
Человек с губками нахмурил брови.
— Почему? — спросил он. — Если бы напали на Монику, на следующий день ничего бы не продолжалось.
— Говорю же, что это не Моника.
— Кто-то важный, не так ли?
— Кто-то из тех, кто на самом верху, — сказал Адамберг поднимая указательный палец, — недалеко от министерства внутренних дел. Поэтому и кавардак.
— Ладно, меня это не касается, — сказал Пи, повышая голос. — Я не на балансе министерства и я не участвую в вашем кавардаке. Мой кавардак — это продать 9732 губки. И никого мои кубки не касаются. И никто не придет мне на помощь. И никто, совсем никто наверху, не спрашивает себя, что можно было бы сделать, чтобы я не отморозил себе яйца зимой. И теперь им нужна моя помощь? Чтобы я сделал их работу, чтобы я их защитил? И у кого губки, у них или у меня?
— Лучше иметь 9732 губки, чем три пули в теле.
— Да неужели? Я в этом не так уверен. И вы хотите, чтобы я вам рассказал, комиссар? Да, я видел что-то. Да, я видел как парень стрелял, да, я видел его драндулет!
— Я уже знаю, что ты видел все это, Пи.
— В самом деле?
— В самом деле. Когда человек живет на улице, то следит за всеми, кто приближается, особенно перед тем, как заснуть.
— Вот и скажите там наверху, на самом верху, что есть Пи Туссен, у него есть губки, которые надо продать, и у него есть нечто другое, чем заняться, чем помогать женщинам в белой шубке!
— И слишком маленьким женщинам?
— Она не слишком маленькая.
Адамберг пересек комнату и остановился перед Пи, засунув руки в карманы.
— Не обращай внимание на это, Пи, — медленно произнес он, — наплюем на то, чем она является. Наплюем на ее пальто, ее министерство и всех этих типов, которые греют себе задницу, не думая о таких, как ты. Это — их дерьмо, это — их мерзость, и мы не собираемся этим вечером отмывать их от трех пуль твоими губками. Потому что этой грязи она наворотила горы. Горы шлака, это называется. Ты дурак, Пи, и хочешь, я скажу тебе почему?
— Я тебе не мешаю.
— Эти шлаковые отвалы, представь себе, возникли не сами по себе.
— Кроме шуток?
— Они возникли благодаря идее, что на земле одни люди значительнее других. Что так было и так будет всегда. А я скажу тебе замечательную вещь: это неверно. Никто не важнее других. Но ты, Пи, ты этому веришь, и поэтому ты такой же дурак, как другие.
25 
