очень нудно 
49 
В отличие от мамы, случившееся с Кеноси не казалось мне трагедией. Когда я читала ее записи, создавалось впечатление, что я вся наполнена искорками от метеоритного дождя, о котором говорила мама.
В конце концов, последнее, что видел Кеноси, прежде чем навсегда сомкнуть глаза, – спешащую ему на помощь маму.
На следующее утро я гадаю, стоит ли рассказывать бабушке о Верджиле.
– Как думаешь? – спрашиваю я совета у Джерти.
Разумеется, было бы проще, если бы меня отвезли туда на машине, чтобы не пришлось катить на велосипеде через весь город. Пока из всех результатов расследования я могу похвастаться только икроножными мышцами, которым позавидовала бы любая балерина.
Мой пес стучит хвостом по деревянному полу.
– Один раз – «да», два раза – «нет», – говорю я, и Джерти склоняет голову набок.
Слышу, как меня зовет бабушка, уже второй раз, и, громко топая, спускаюсь по лестнице. Бабушка стоит у стола, насыпает мне хлопьев.
– Я проспала. Не было времени готовить горячий завтрак. Хотя понять не могу, почему в тринадцать лет ты не в состоянии себя накормить, – раздражается она. – Даже золотые рыбки более приспособлены к жизни, нежели ты. – Она протягивает мне пакет с молоком и отсоединяет свой сотовый от зарядного устройства. – Вынеси мусор, прежде чем пойдешь нянчить ребенка. И ради бога, причешись перед выходом. У тебя на голове настоящее куриное гнездо.
Сегодня бабушка совершенно не похожа на беззащитную женщину, которая вчера вечером заходила ко мне в спальню. Совершенно не похожа на женщину, которая призналась, что до сих пор ее мысли занимает моя мама.
Она лезет в сумочку.
– А где ключи от машины? Клянусь, у меня уже наблюдаются три первых симптома болезни Альцгеймера…
– Бабуля… ты вчера сказала… – Я откашливаюсь. – О том, что я достаточно смелая, чтобы разыскать маму.
Она едва заметно качает головой. Если бы я не сводила с нее глаз, могла бы даже не заметить.
– Ужин в шесть, – сообщает она тоном, знаменующим окончание разговора, который у меня даже не было возможности начать.
К моему удивлению Верджил чувствует себя в полицейском участке так же стесненно, как вегетарианец на фестивале шашлыка. Он не хочет, чтобы мы входили через главный вход, и нам приходится тайком проскакивать за каким-то полицейским, который воспользовался служебным входом. Он не хочет общаться ни с дежурным, ни с диспетчерами. Никаких тебе экскурсий по участку: «Вот здесь был мой шкафчик, а здесь мы хранили пончики». Раньше у меня складывалось впечатление, что Верджил по собственному желанию уволился из полиции, но сейчас стали закрадываться подозрения, что его, возможно, за что-то уволили. Насколько я вижу – он что-то мне не договаривает.
– Видишь того парня? – спрашивает Верджил, затаскивая меня в коридоре за угол, чтобы я могла незаметно взглянуть на сидящего перед камерой хранения улик мужчину. – Это Ральф.
– Ральфу сто лет в обед.
– Он выглядел глубоким стариком даже тогда, когда я еще здесь работал, – говорит Верджил. – Мы раньше шутили, что он стал таким же ископаемым, как и вещи, которые охраняет.
Он глубоко вздыхает и шагает по коридору. В камере хранения улик у двери две створки, верхняя открыта.
– Привет, Ральф! Давненько не виделись.
У Ральфа замедленные движения, как будто он находится под водой. Сначала он поворачивается корпусом, потом разворачивает плечи и наконец голову. При ближайшем рассмотрении у него на лице столько же морщинок, сколько на снимках в мамином журнале. Глаза блеклые, как желе из яблок, и, похоже, такой же консистенции.
– Ну-с, – медленно протягивает Ральф, и звучит это как «нууууус». – Ходят слухи, что однажды ты вошел в камеру хранения улик по «висякам» и больше не появлялся.
– Как там говорил Марк Твен? Слухи о моей кончине несколько преувеличены.
– Надо понимать, если я спрошу, где тебя носило, все равно не скажешь, – замечает Ральф.
– Нет. И я был бы бесконечно признателен тебе, если бы никто не узнал, что я приходил. У меня все чешется, когда люди задают слишком много вопросов.
Верджил достает из кармана немного помятую упаковку бисквитных пирожных и кладет ее на стоящий между нами и Ральфом стол.
– Сколько этому пирожному лет? – бормочу я.
– В этих пирожных столько консервантов, что они могут пылиться на полках до две тысячи пятидесятого года, – шепчет Верджил. – Кроме того, Ральф не видит срок годности, напечатанный мелким шрифтом.
49 
