127 
Леся поперхнулась, на ее глазах снова выступили слезы.
— Ты в самом деле об этом думаешь? — изумленно спросила она. — В прошлом году еще можно было есть курицу из супермаркета. И хлеб. И бананы. Батареи были теплые, а во дворах не валялись трупы… И всю эту страшную и трусливую чертовщину никто даже представить себе не мог. Больше не могу на это смотреть, понимаешь?!.
— Я не о том. Существует какая-то связь, которую я никак не могу уловить. И постоянно о ней думаю. Ты помнишь историю с телефонными звонками?
— Не помню. Эти звонки… Психоз какой-то… Ты что, в самом деле веришь, что можно говорить с человеком, который давным-давно умер? По телефону, которого у него нет и быть не может?
Она умолкла и прижала руки к груди.
— Я боюсь. Мне кажется, что ты…
— Спятил, ну ясно. Как же иначе. Тебе попадались на глаза листовки, которые расклеивает на дверях подъездов кучка каких-то кретинов? «В грозный час, когда враг наносит удар за ударом, истребляя цвет нации, мы призываем сограждан и патриотов постоять за честь, достоинство и независимость державы! Все, кто еще сохранил здравый смысл и мужество, объединяйтесь перед лицом угрозы вторжения с севера!» Вот кто рехнулся! Это враги с севера, что ли, сидят на блокпостах вдоль окружной и гоняют пьяные по пустой бетонке на своих бронетранспортерах, поливая огнем все, что шевелится? Ты заметила — в городе не осталось ни одного полицейского и военного, а в мобах раздали своим кучу новехонького, еще в смазке, оружия с армейских складов?.. Я не знаю, в чем тут причина и что на самом деле случилось с едой. Думаю, мы сами во всем виноваты. Как всегда. Но ведь ни одна сволочь пальцем не пошевелила, чтобы нам помочь. И я только теперь догадываюсь: нас просто взяли и поставили на «черную доску». И те же люди создали мобы, чтобы держать нас на привязи.
— На «черную доску»?
— В начале тридцатых прошлого века все знали, что это такое. Если село не выполняло план сдачи зерна, его блокировали заградотряды НКВД. Просто брали в кольцо и никого не выпускали, ни единой души, пока все не передохнут с голодухи. Иначе их пришлось бы кормить. Политический карантин. Сходство, а?
— Причем тут эта замшелая старина?
— При том, — упрямо произнес Мальчик. — У тебя есть другие объяснения? Я думаю, то же самое происходит со всеми крупными городами. Если еще существует какая-то власть, то теперь у нее одна цель — не допустить просачивания городских жителей в сельскую местность, где остались хоть какие-то запасы нормального продовольствия. Если те, кто выжил в городах, прорвутся, голодать начнут и те и другие. Начнется охота за едой, опять будет кровь. Выбор сделали за нас — как обычно. Понимаешь?
— То есть в любом случае мы обречены?
— Не хочу я об этом думать, — он сморщился и чихнул. — Все равно, что рассуждать о политике Евросоюза. Неизвестно даже, существует он или нет, да мне сейчас и наплевать. Вот что я знаю точно: у нас на даче, в подвале, лежит куча прошлогодней картошки. Стопроцентно съедобной, хоть и мелкой. Прошлой осенью она никому не была нужна. А дача находится почти в городской черте, но по ту сторону окружной. Я уже неделю ломаю голову, как туда попасть. Дважды ходил на разведку, но не рискнул. С этой картошкой мы сможем протянуть до конца марта, а тогда уже станет теплее.
— Нет-нет, — поспешно проговорила Леся. — Я тебя не отпущу. И не надейся. Ужасно, если ты…
— Хуже не будет. Вопрос в том, как это сделать.
Я напряженно вслушивался, пытаясь понять, что не так с их речью. Язык определенно изменился. Сместились акценты, интонации, появился странный рваный ритм, и многие слова, судя по реакциям Мальчика и Леси, значили совсем не то, что когда-то. Эти довески к смыслу все время заставляли меня напрягаться, чтобы не пропустить ничего из сказанного.
Важным казалось то, что происходило вокруг, поэтому я пока не задумывался о том, кто я и что собой представляю. Однажды я умер — при совершенно других обстоятельствах, оставив неизвестно кому путаную записку странного содержания. Теперь я снова существовал — и этого пока было достаточно. И если даже мое существование всего лишь ментальный факт, не способный ни на что повлиять, бесполезный придаток к действительности, меня и это устраивало. Дареному коню, как известно, в зубы не смотрят.
И все-таки меня не покидало желание соотнести себя с каким-то местом, с точкой в пространстве, ибо я определенно не был тем, что мировые религии в редком согласии именуют «душой». Я свободно получал сведения от всех его органов чувств, за исключением обоняния, но не мог заставить его даже шевельнуть пальцем или почесать за ухом.
127 
