очень нудно 
90 
Я стою в проходе, а шрамы на лице отзываются болью.
Прикасаясь пальцами к подживающей коже, я чувствую, как она саднит.
– Это же я…
Из меня выдавливается лишь шепот. В ответ Одри закрывает лицо руками и плачет навзрыд.
Следующий кадр – я выхожу из библиотеки, нагруженный книгами. Потом переливающаяся огнями гирлянда на Глори-роуд. Сияющие в ночи разноцветные лампочки – «сила и слава». Сначала темно, и вдруг они вспыхивают, озаряют кинозал. Затем в кадре сцена у порога, нечто сродни смерчу, только без звука. Вот стоит моя мать, губы ее шевелятся, выплевывая мучительные, ужасные слова, которые царапают мне лицо, как когти. А потом я медленно иду от ее дома – прямо на камеру. Наконец, на экране мой путь в этот кинозал.
Последнее, что мы видим, – слова, написанные на пленке: «Испытание для Эда Кеннеди. Ты молодчина, Эд. Удачи в новых свершениях».
Экран гаснет.
Наступает полная темнота.
Я не могу сдвинуться с места. Одри пытается вытащить меня из зала, но у нее ничего не выходит. Я стою столбом и таращусь в погасший экран.
– Давай сядем! – просит она. В ее голосе слышно беспокойство. – Эд, тебе лучше присесть.
Медленно-медленно я переставляю одну ногу.
Потом другую.
– Ну что, я продолжаю показывать фильм? – окликает нас сверху Берни.
Одри вопрошающе взглядывает на меня.
Я немного поднимаю голову и едва заметно киваю: ладно.
– Да, Берни, пожалуйста!
– Кстати, неплохая идея. Хоть отвлечешься немного, – говорит мне Одри.
Хочется вскочить и побежать в фойе, а потом обыскать весь кинотеатр. Не могли же они совсем не оставить следов? Можно спросить Берни: а вдруг это снова были Дэрил и Кейт? А еще я хочу знать, почему Берни они рассказали хоть что-то, а мне – ничего.
Однако я прекрасно понимаю: это бесполезно.
«Они делают это, потому что могут».
Фраза бегает вокруг меня, как собачка. Видимо, так и было задумано. Я при пиковом интересе. И мне нужно отыграться. А чтобы отыграться, нужно остаться и досмотреть фильм до конца.
Экран снова вспыхивает. Я жду знаменитой сцены, когда капитан наконец добивается от Люка мольбы о пощаде и все от него отворачиваются. «Где же вы все?» Я жду, когда он прокричит это с койки.
Мы идем к своим местам, а Люк в кадре еле шагает – в отчаянии, всеми брошенный. Он оборачивается – и падает возле койки. «Где же вы все?» – звучит тихий вопрос.
«Где же вы все?» – спрашиваю я, оборачиваюсь, – а вдруг в зале, за нашими спинами, кто-то стоит. Мне почти слышатся торопливые шаги. Я верчу головой, пытаясь уловить движения в темноте. Вокруг полно людей, но их не видно. На каждом пустом кресле кто-то сидит, я всматриваюсь, тьма густеет – нет, никого. Темно и ничего не видно.
– Эд, что с тобой? – спрашивает Одри.
– Они здесь, – тихо отвечаю я, хоть и без особой уверенности.
Но весь мой опыт говорит мне: «Они точно здесь». Я еще раз пристально осматриваю пустой зал. Но по-прежнему никого не вижу. Может, они и здесь, но недосягаемы для моего зрения.
Мы доходим до наших мест, и тут я понимаю: сейчас-то их здесь нет. Но они здесь были!
Они точно были, потому что на сиденье кресла лежит червовый туз.
«Где же вы?» – раздается с экрана отчаянный вопль Люка, и мое сердце откликается частыми ударами. Оно бьется, расталкивая внутренности, подобно языку громадного колокола. Оно набухает и вспыхивает, – мне даже приходится сглотнуть.
Я поднимаю карту и долго ее разглядываю. И слышу собственный шепот:
– Черви.
Красные сердечки.
Вот, значит, оно что.
Мне очень хочется прочитать написанное на карте, но я сдерживаюсь и досматриваю кино. Просто держу туз в руке.
И смотрю фильм.
Поглядываю на Одри и наслаждаюсь моментом. Ну, тем, что от него осталось.
В руке у меня карта с красными сердечками, и я почти чувствую, как они бьются. Бьются и ждут, когда я на них посмотрю.
Часть 4. Музыка сердец
А ♥. Музыка сердец
В голове играет музыка – черно-красная, будто карточные масти.
Дело происходит на следующее утро.
Следующее – после вечера, когда я получил червового туза.
Такое ощущение, что у меня похмелье.
После того как фильм кончился, мы зашли к Берни. Он мирно спал в проекторской. И мы, успокоенные, вышли на Ариэль-стрит. Уже стемнело, было тепло и влажно, кроме нас на улице только один человек. Парень сидел, отвернувшись, на старой ободранной скамейке.
90 
