26 
Он взял лист бумаги и обмакнул перо в чернила, приготовившись записать приметы.
— Ему двадцать три года. Удивительно развитый для полинезийца, очень красивый и непомерно тщеславный. Я не знаю, зачем ему Эмили. Не думаю, что он сделает ей что-то плохое, но я хочу получить свою дочь обратно.
— Так, — офицер отложил перо, — а она не могла сама с ним бежать?
— Вы допускаете такое?!
— Судя по вашему описанию, этот вождь вполне мог ее соблазнить.
— Я в это не верю, — отрезал Рене, — Эмили очень разумная девушка.
— А это кто? — поинтересовался Тайль, кивнув на Моану. — Ваша вахине[4]?
— Это дочь вождя Лоа, та самая девушка, которую Атеа бросил в день свадьбы.
— Неужели? Такую красавицу?! Я бы никогда этого не сделал. Она понимает наш язык?
— Немного. Думаю, она уловила суть разговора.
— Передайте ей, что я восхищен ее красотой. Значит, теперь она одинока?
— Дочери вождей блюдут себя, капитан. Думаю, у вас нет никаких шансов, — несколько раздраженно произнес Рене.
Он прекрасно знал, что каждый белый на острове живет с полинезийкой, а иногда и не с одной. То, что у островитян брак не закреплялся никаким гражданским или церковным актом, вполне устраивало французов, и они великодушно величали своих временных подруг женами.
На самом деле о таких женщинах можно было только мечтать: они не требовали ни особого внимания, ни подарков, ни денег, ни комплиментов, вдобавок одаривали мужчин ничем не скованной чувственностью.
— Жаль, — заметил Морис Тайль и сказал: — Я подумаю, чем вам помочь. Будет лучше, мсье Марен, если вы придете завтра, скажем, в это же время. К сожалению, гостиниц здесь нет, но я бы посоветовал вам остановиться у отца Гюильмара. Он весьма радушный человек; я объясню, как его найти.
Когда они вышли на улицу, Моана спросила:
— Что тебе сказал этот белый? Я не все поняла.
— Что он постарается нам помочь. А еще он восхищался твоей красотой, — ответил Рене и добавил: — Будь осторожна с белыми мужчинами. Им нельзя верить.
— Я могу за себя постоять, — твердо произнесла Моана.
Рене невольно любовался ею. Этой девушке была присуща та мягкая грация и поразительная свобода движений, какой не увидишь у европеек. Ее спокойное открытое лицо редко омрачалось заботой или тревогой. Впрочем так было недавно. Теперь же ее беспрестанно грызли какие-то мысли, отчего взор прекрасных карих глаз словно заволокло грозовыми тучами.
Забрав Тауи, они отправились к священнику.
Отец Гюильмар сразу понравился Рене. Линии его лба были чисты и благородны, взгляд казался удивительно проникновенным, а в уголках губ затаилось что-то горестное. Услыхав имя посетителя, он вздрогнул всем телом.
— Совсем недавно ко мне заходила ваша дочь!
— Эмили?! Не может быть! Она на Хива-Оа!
— Ошибаетесь. Она на Нуку-Хива.
— Как она здесь оказалась?! Она обратилась к вам за помощью?!
— Нет, — ответил священник и пригласил: — Садитесь. — А когда Рене сел, нашарил на полке небольшую жестянку и спросил: — Хотите чаю? Я берегу его, как иной берег бы крупицы золота.
— Благодарю вас… Святой отец, умоляю, не тяните! Что с Эмили?! Как мне ее найти?!
— К сожалению, я не спросил, где она, то есть… они остановились.
— Они?
Отец Гюильмар смотрел на Рене в упор.
— Что вам известно о вашей дочери?
— Эмили похитил Атеа, вождь с острова Хива-Оа.
— К сожалению, это не совсем так. Судя по всему, она уехала с ним добровольно. — Священник присел к столу. — Что предложить вашим спутникам? Тоже чаю?
— Лучше кокосового молока, если у вас найдется.
— Да, — сказал отец Гюильмар и позвал: — Сесилия! — Из соседнего помещения вышла женщина лет тридцати с широким плоским носом, очень полными губами и непроницаемым взглядом черных глаз. Ее цветастое покрывало было скромно повязано поверх груди, а на обвивавшей шею цепочке висел большой крест. — Сесилия, отведи этих молодых людей на кухню и накорми.
Рассказ священника длился недолго. В конце он сказал:
— Я предлагал вашей дочери помощь, обещал отпущение любых грехов, умолял ее одуматься — все напрасно! Она повернулась и ушла.
В глазах Рене заблестели слезы. Пальцы теребили потертый кожаный пояс.
— Как она выглядела?
— Растрепанные волосы, босые ноги, обгоревшая кожа, линялое платье. Похоже, ее нисколько не удручал собственный вид. Она думала только об этом полинезийце.
26 
